Евангелие от Иоанна, Глава 19, стих 12. Толкования стиха

Отсюда Пилат искал отпустить Его . Что означает сказанное здесь «отсюда» Латинское наречие exinde имеет несколько значений: оно может указывать на пространство, то есть «отсюда» в значении «от этого места», на время, то есть «отсюда» в значении «с этого момента», что в первую очередь и берется обсуждать блж. Августин, и на причину, то есть «отсюда» в значении «от этой причины», как в конечном счете и предлагает понимать блж. Августин. — Пер. , как будто бы он не искал этого прежде? Прочитай то, что было выше, и ты найдешь, что уже тогда он искал отпустить Иисуса. Стало быть, «отсюда» следует понимать так: «Отсюда, то есть по этой причине, чтобы не иметь греха, убивая невинного, приведенного к нему, согрешая тем самым меньше, чем иудеи, которые предали Его ему на убиение». Так вот, отсюда (то есть чтобы не совершать этого греха) не только сейчас, но и с самого начала он искал отпустить Его.

Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю. Они полагали, что, напугав его кесарем, они исполнят Пилата большим страхом, нежели когда говорили выше: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим (Ин. 19:7), и тем самым добьются, чтобы он убил Христа. Конечно же, он не боялся этого их Закона настолько, чтобы он убил Его, но больше боялся Сына Божия, страшась убить Его. Но теперь он не мог пренебречь кесарем, источником собственной власти, в той степени, в какой — законом чужого народа.

Мудрые слова Господа расшевелили в Пилате его лучшие чувства, и он еще настойчивее стал искать возможности отпустить Его.

   Тогда враги Христа перешли к крайнему средству: к угрозе обвинить самого прокуратора в измене Римскому императору: «Если отпустишь Сего, ты не друг кесарю».

И еще, только из четвертого Евангелия мы узнаем, каким образом первосвященникам удалось вынудить Пилата принять решение о смертном приговоре. Из всех других Евангелий ясно, что Пилат не хочет этого, он всячески подчеркивает, что не находит никакой вины в этом Человеке. Ему было предпочтительнее просто отпустить Иисуса, но это почему-то не получается. Почему-то он вынужден умыть руки (об этом говорится в Евангелии от Матфея) и сказать: «Невиновен я в крови Праведника сего», но тем не менее утвердить приговор. Мы видим, что Пилату очень трудно дается это решение, он сочувствует Иисусу, но положение его безвыходно. Из синоптических Евангелий не ясно, почему он оказывается в тупике, почему он вынужден уступить толпе и т.д. Причины этого становятся понятны только из Евангелия от Иоанна.

Иудеи из окружения первосвященника подчеркивают, что Иисус называет Себя царем Иудейским, а всякий, называющий себя так, противится кесарю. И когда Пилат восклицает: «Царя ли вашего распну?» — они заявляют: «Нет у нас царя кроме кесаря». Иудеями ситуация представляется прокуратору как политическая проблема, и Пилат вынужден приговорить Иисуса к смерти как бунтовщика против римского императора Тиберия, как Человека, претендующего на царскую власть.

Из истории хорошо известно, что в Римской империи чиновники на местах почти ничего не боялись. Они брали взятки, принимали несправедливые, порой жестокие решения и т.п. Они боялись лишь одного — обвинений в действиях против императора, так как в этом государстве каралось, в сущности, только то, что наносило моральный урон императору. В этом отношении показательна история, которая произошла в Египте незадолго до евангельских событий. После того как Антоний и Клеопатра покончили с собой (30 год до Р. X.) и Египет окончательно стал частью Римской империи, Август назначил управлять Египтом в должности префекта известного поэта Корнелия Галла, своего школьного друга.

Став важной персоной, Галл, как напишет потом историк Дион Кассий, начал устанавливать повсюду свои статуи и даже делать на пирамидах надписи о своих подвигах. Долгое время считалось, что эти надписи — выдумка каких-то римских историков, сообщениями которых Дион Кассий некритически воспользовался. Но в конце XIX веке в Египте была обнаружена надпись на трех языках, текст которой содержал приблизительно следующее заявление: «Я, Корнелий Галл, усмирил царей, которые отпали от меня в верховьях Нила, и сделал то, чего не удавалось ни египетским фараонам, ни греческим полководцам, установив свое единое правление над всем Египтом». Скорее всего, эта случайно дошедшая до нас надпись не была единственной. А согласно идеологическим установкам эпохи Августа, подвиги мог совершать только один человек — сам Август. Все остальные могли быть только простыми исполнителями его замыслов.

Поэтому, как только Август получил донос (об этом факте рассказывает Дион Кассий), где сообщалось о том, что префект Египта занимается самовозвеличиванием, Корнелий Галл, несмотря на то что он с детства дружил с принцепсом, был вынужден просто покончить с собой. Пилат, защищая Человека, Который называет Себя царем и Которого все вокруг тоже называют царем, попадает именно в такую ситуацию. При этом верноподданные принцепса из числа первосвященников и старцев мгновенно, как и положено настоящим подданным Рима, кричат: «Нет у нас царя кроме кесаря», чем загоняют Пилата в тупик. У него нет выхода, потому что если он помилует Иисуса, то в ближайшие полгода, как только информация о происходящем достигнет Рима и станет известной Августу, ему придется принять яд. Эта потрясающая историческая деталь, которая становится понятной в свете знания римской истории того времени, сохранена только в Евангелии от Иоанна. Не слишком значимая на первый взгляд с точки зрения евангельской проповеди, она чрезвычайно важна, потому что сразу вписывает допрос у Пилата в контекст политической ситуации того времени.

Пилат остался в недоумении. Кто же перед ним? Сын Божий или нет? Ответа не было; между тем Подвергнутый им жестокому бичеванию говорит о каком-то грехе, об ответственности, как бы угрожая этой ответственностью, если он согласится на требование первосвященников. Как тут быть? «Нет, лучше спасти Его», — так решил Пилат и, по выражению Евангелиста, с этого времени искал отпустить Его, то есть придумывал повод или выжидал случая, чтобы отпустить Иисуса.

Но, пока он объяснялся с Иисусом в претории, первосвященники и прочие члены синедриона успели опять подействовать на толпу, изменившую им, не поддержавшую их, когда Пилат, указывая на Христа, сказал: Се, Человек! (Ин. 19:5). Этим же временем они могли воспользоваться и для совещаний, в каком направлении поддерживать дальнейшие обвинения. Если, решили они, Пилат не придаст никакого значения тому, что Сей Человек выдавал Себя за Сына Божия, то будем опять обвинять Его в присвоении царской власти, да припугнем самого Пилата, что он плохо защищает права своего кесаря, если не обращает внимания на появление лже-царей. С таким решением они вновь подошли к Лифостротону, как только появился из претории Пилат.

Что именно сказал теперь Пилат синедриону и народу. Евангелист не поясняет, но так как Пилат искал отпустить Иисуса, то надо полагать, что он опять, но еще с большим убеждением, объявил, что не находит никакой вины в Нем и что если синедрион считает Его виновным в наименовании Себя Сыном Божиим, то Он за это уже достаточно наказан, и было бы крайне несправедливо подвергать Его другому наказанию.

Видя упорное желание Пилата освободить Христа, первосвященники надменно заметили ему: «Если ты отпустишь Его, то этим докажешь, что ты не друг кесарю; ты должен знать, что всякий, присваивающий себе царскую власть в пределах владычества кесаря, считается противником кесаря, а ты берешь Такого Противника под свою защиту и хочешь освободить Его от заслуженной Им казни? Поступай, как знаешь, но помни, что, освободив Сего Человека, именующего Себя Царем, ты сам станешь противником кесарю!»

Первосвященников поддержали и прочие иудеи, разом закричавшие: если отпустишь Его, ты не друг кесарю.

Совесть римлянина и на сей раз не была глуха. Смелое указание Иисуса Христа на Судию Небесного, явный намек на несчастную участь, ожидающую Его гонителей, твердая решимость исполнить Свое великое предназначение, прозрение в тайну совести Пилатовой, кажется, совершенно устранили неблагоприятную перемену мыслей, которая могла произойти в последнем из-за молчания Господа на его вопросы и даже угрозы. Если судья не слышал от Подсудимого признания в том, что Он есть Сын Божий, то не слышал и отрицания. Между тем, мог полагать, что необыкновенный Узник имеет какие-либо особенные причины не открывать тайны Своего лица и происхождения. Поэтому, выйдя из претории, Пилат, по замечанию св. Иоанна, не только не изменил прежнюю позицию защитника невиновности Иисусовой, но еще усерднее начал искать возможность спасти Его от смерти. Молчание евангелиста не позволяет сказать с уверенностью, к чему именно обращался прокуратор для достижения этой цели и что было сказано им первосвященникам.

Прокуратору явно нельзя было утверждать, что Обвиняемый не признает Себя виновным в присвоении имени Сына Божьего, ибо кроме того, что Господь не отрекся перед ним от этого наименования, первосвященники могли вдруг представить свидетелей того, что Он называл Себя Сыном Божьим; нельзя было Пилату заявить, и что обвинение Иисуса Христа в наименовании Себя Сыном Божьим не составляет преступления, достойного смерти, ибо не его было дело судить о тяжести преступлений, касающихся иудейской религии. Но тем с большим правом Пилат мог объявить первосвященникам, что подсудимый Узник если в чем-либо и виновен, то уже наказан за то слишком; и несправедливо было бы за одно и то же наказывать так жестоко дважды; мог снова отклонять от себя окончательное решение дела под предлогом необходимого совещания с Иродом, к области которого принадлежал Иисус Христос, мог даже, как представитель кесаря, явно принять Господа под защиту римского правосудия, как человека, гонимого синедрионом по личным мотивам.

Как бы то ни было, защита Пилата была так действенна, что первосвященники принуждены были оставить обвинение Господа в нарушении отечественных законов и почли за лучшее снова обратиться к одному уголовному извету — к измене кесарю. Во время последнего Пилатова допроса фарисейские и саддукейские лжеполитики имели полную возможность договориться между собой и найти средство, как усилить этот извет и сделать его неотразимым для прокуратора. «Итак, ты хочешь, — вскричали гордо первосвященники, — избавить Его от казни? Поступай, как угодно, но знай, что если ты Его отпустишь свободным, то ты не друг кесарю: всякий, кто называет себя царем, есть противник кесарю». Наущенная чернь кричала то же самое, упрекая Пилата в неверности своему государю.

При этих неожиданных словах внезапно исчезла вся твердость Пилата…

«Друг кесарев» — было такое наименование, которым гордились знатнейшие люди в Риме, начальники обширнейших провинций. Сам Ирод Великий почитал за особенную честь именоваться и слыть в народе другом Августа. Тем более должен был дорожить этим наименованием римский всадник, который еще весьма далек был от того, чтобы повелитель света назвал его своим другом…

«Если освободишь Его, то ты враг кесарю», — слова эти, сказанные перед всем народом устами целого синедриона, были ужаснее грома. Из них открывалось, что первосвященники готовы перенести дело на суд кесаря, чтобы там обвинять вместе с Иисусом Христом и Пилата как изменника, который нерадит о чести и выгодах своего владыки. Для Пилата эти угрозы тем более имели силу, чем менее он в качестве правителя Иудеи свободен был от проступков, за которые по справедливости и с успехом можно было обвинять его перед кесарем, особенно таким врагам, которые действовали в Риме и золотом, и происками.

Еще бы не так ужасало обвинение перед кесарем в измене, если бы на римском престоле сидел тогда Август или ему подобный. Можно было надеяться, что полубог римский великодушно рассмотрит дело в истинном его виде и не поставит Иисусу Христу в вину одного наименования себя царем. Но Рим стонал тогда под железным скипетром Тиверия — чудовища, которое, не имея доверия и жалости даже к родным, питаясь сомнениями и притворством, терзало всякого по малейшему подозрению; у которого самые бесстыдные изветы всегда находили отклик и награду.

Кроме будущей опасности со стороны кесаря, нужно было страшиться и настоящей — со стороны народа. Необузданная, наущенная фарисеями толпа становилась час от часу наглее и мятежнее. Свирепый крик ее уже показывал, что она готова на любое насилие. Горсть преторианцев ничего не значила в сравнении с бесчисленным множеством иудеев, собравшихся со всего света на праздник Пасхи. Кроме опасности народного возмущения, за него пришлось бы еще отвечать перед кесарем. Что же, если бы Тиверий узнал, что единственной причиной возмущения был отказ римского прокуратора народу иудейскому, требовавшему казни для личного врага Тивериева, каким считали мнимого домогателя престола иудейского?!

Подобные мысли могли смутить и не Пилата, человека с не окончательно заглушенной совестью, имеющего понятие о справедливости и некоторую склонность к ней, но из детства привыкшего, по примеру вельмож римских, ставить свою выгоду выше нравственности, смотреть не столько на совесть, сколько на обстоятельства — угождение кесарю почитать высшим законом своих действий, казаться справедливым, где можно это делать без вреда для себя, по крайней мере, важного; человека, не знакомого с истинной религией, с лучшими переживаниями и надеждами рода человеческого, теми переживаниями, которые создают истинных героев добродетели, теми надеждами, без которых самая возвышенная нравственность зыбка и ненадежна.

Чтобы для защиты невиновного отказаться всенародно от дружбы с кесарем, презреть опасность для собственной жизни, для такой высокой жертвы и в язычестве необходим был твердый дух Регула, бескорыстие Цинцинната, но дух Регулов и Цинциннатов давно оставил Капитолий, наполненный льстецами Августа и рабами Тиверия.

Добавим еще одну мысль. Если некоторые из древних учителей Церкви предполагали, будто Иуда продал своего Учителя в надежде, что Он посредством сверхъестественных сил освободится из рук Своих врагов, то еще основательнее предположить, что Пилат, решившись осудить Иисуса Христа на смерть, вероятно, надеялся, что боги, если Он их сын, не замедлят спасти Его от казни, столь позорной для их божеского достоинства.

Сообразив все это, легко понять, каким образом крик народа и первосвященников пересилил ослабевшую волю судьи.

Решившись уступить необходимости, Пилат взошел на судейское место для окончания суда. Господь, доселе остававшийся в претории, был выведен на лифостротон для выслушивания приговора. Обвинители также приблизились; вместо шума наступила тишина: все ожидали, что скажет Пилат и чем закончится дело, столь необыкновенное.

«Се Царь ваш!» — воскликнул невольно Пилат, при взгляде на Того, Которого надлежало теперь, вопреки совести и желанию, осудить на смерть.

От сего (с этого времени) и пр. Пилат и раньше сего всячески пенал отпустить И. Христа; но с этого времени, т. е. когда он, производя суд, увидел, что Господь вовсе не представляет Собою искателя царской власти в Иудее, еще более вознамерился отпустить Его. К сожалению, решимость эту он потерял, когда иудеи стали угрожать ему жалобою на него Кесарю: аще Сего пустиши (если отпустишь Его), неси друг (ты не друг) Кесарев и пр. Ты не друг Кесарю, т. е. будешь неверен, покажешь себя изменником Кесарю, если не присудишь к смертной казни Того, Кто выдает Себя за царя (делает Себя царем), следова-тельно, как бы бунтует против царской власти (противится Кесарю). 

Не удивительно, что эти слова возбудили в судье последнее усилие спасти самого себя от своей слабости, но это было уже слишком поздно. Иудейские иерархи измерили теперь вполне нравственную слабость этого человека, и их окончательное доказательство было искусно рассчитано на то, чтобы подавить в нем последний остаток совести: «Если отпустишь Его, ты не друг Кесарю. Всякий, делающий себя царем, противник Кесарю» . Немногие изречения имеют большую историческую цену, чем это последнее заявление еврейских книжников. Чтобы понять всю его силу, мы должны припомнить, что Кесарь, как уже объяснено нами, соединял в себе все общественные должности республики, так что измена против государства и измена против него сделались почти тождественными. Прежняя римская бдительность в подавлении попыток против Рима теперь получила новую силу, превратившись в ревнивую личную подозрительность деспота. Это было не случайным оборотом речи, что хитрые иудейские политиканы вместо того, чтобы сказать: «всякий, делающей себя царем, противник» величеству римского государства, предпочли выражение: «всякий, делающий себя царем, противник Кесарю». Задолго до этого периода, хотя и в царствование Тиверия же, последний род преступления сделался самым опасным для жизни. Некоторые из обвинителей должны были помнить прежние дни династии, когда Юлий и Октавий сами совершали с успехом попрание прав «величества республики», и когда иудеи, показавши приверженность к ним во время этого великого переворота, заслужили название «друзей Кесаря», впоследствии получившее значение почетного титула. И все они должны были знать, что между тем, как первый император распространил закон об измене установлением наказания за памфлеты против его собственного лица, Тиверий, отличавшийся при своей ревности к деспотизму еще страшной подозрительностью, пользовался «законами о величестве» (leges majestatis) против всех, которые не оказывали подобострастия ему самому, хотя бы они не говорили ничего против него (αντίλεγείv) и не высказывались за враждебные Кесарю притязания других лиц. Великий римский историк упоминает, что даже прежде того времени, когда Пилат был послан в Иудею, провинции, являясь пред Тиверием с жалобами на своих проконсулов, старались присоединять к обычным обвинениям в хищничестве обвинение в измене ¹.

*1 «Addito majestatis crimine, quod tum omnium accusationum complementum erat (прибавив обвинение в преступлении против величества, бывшее тогда восполнением всех обвинений)». Tacitus. Annales. III, 39.

***

Пораженный таким глубоким ответом, который можно бы услышать скорее от какого-нибудь глубочайшаго философа, а ее от жалкаго галилейскаго Узника, Пилат задумался опять и не звал, что ему теперь делать. Но во всяком случае, замечает евангелист, отселе «Пилат (еще более) желал отпустить Его».
Об угрозе доноса кесарю см. Ин. 19:15

Откуда эта противоречивость в Пилате? Откуда такое раздвоение воли в одном и том же человеке? Пока предстоял Пилат свету лица Христова — от всего сердца хотел он отпустить Праведника. Но когда обуяла его тьма иудейская, он согласился с делами тьмы. Это семя, павшее в терние. Пока над семенем сиял лик Христов, оно проросло и взошло. Но как только лишилось оно света — тотчас заглушил его мрак терния.

Пока Господь Иисус владычественно говорил Пилату о Царе Небесном:
"Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше",
— Пилат чувствовал себя побеждаемым страхом пред Богом.
Но когда толпа иудеев крикнула Пилату:
Если отпустишь Его, ты не друг кесарю,
— Пилат был полностью сломлен страхом перед царем земным. И страх за плоть возобладал над страхом за душу, как и поныне это порою случается.

Пилат был учеником светской мудрости.
А светская мудрость не дает сил, но вселяет страх.
Светская мудрость поддерживает не душу, а тело.
Светская мудрость вселяет страх не за душу, а за плоть и за всё плотское.

Вот и в Пилате наблюдаем мы ясный и несчастный пример того, каких людей — минуя Бога и наперекор Христу — воспитывает светская мудрость.

Впрочем, слабохарактерная и шаткая душа Пилата — это показательный тип не только язычников, но и неутвержденных христиан. Некоторые христиане изо дня в день неощутимо, а подчас и бессознательно, то порываются освободить Христа от мрачного и преступного иудейского инстинкта в себе, то, опять, повинуясь этому инстинкту, равнодушно отправляют Его на распятие. Это, как правило, бывает в том случае, когда тот или иной христианин нарушит какую-либо Христову заповедь во имя исполнения некой своей телесной прихоти. То свет этой заповеди озарит сердце слабовольного христианина, то плотская тьма настолько над ним сгустится, что он полностью ей уступает.

Господи долготерпеливый, не отврати света лица Твоего от нас ни на мгновение ока — дабы не одолела нас тьма. Господи, помоги нам пребыть чадами света до конца. Тебе слава и похвала вовеки. Аминь.

От сего искаше Пилат отпустити Его.

Вот к чему привело Пилата новое обвинение Синедриона против Иисуса Христа! По тому самому, что Иисус называется Сыном Божиим, Пилат сочел за долг усерднее прежняго искать средства спасти Его от смерти.

Иудеи же вопияху, глаголюще: аще Сего пустиши, неси друг Кесарев: всяк, иже царя себе творит, противится Кесарю.

Изворотливый Синедрион обращается к прежнему обвинению против Иисуса, но бросает его Пилату уже в другом виде, в таком, что оно говорило уже и. о судьбе Пилата. — Синедрион дает понять, что готов он перенесть дело в Рим, на суд Кесаря, что он станет обвинять самого Палата в неприязненных расположениях к Кесарю. Римский префект оставляет ненаказанным того, кто называет себя царем иудейским, не быв признав за царя волею Кесаря: — друг ло он Кесаря? Пилат знал, что в Риме много можно делать деньгами и происками, а за ним — Пилатом не мало было грехов по управлению. Он знал и то, что тогдашний Кесарь Тиверий был подозрителен, везде видел измену и оскорбление Величества, не имел доверия даже к родным. И Пилат, для котораго земное счастие было божеством, решается пожертвовать смертию Праведника своим выгодам.

Странно, почему Синедрион доселе не выставлял того, что теперь говорил он Пилату? За чем было ему вести такую долгую борьбу с Пилатом, когда у него под рукою было верное средство к победе над ним? Верный ответ один: так угодно было воле Божией, всегда попечительной о пользе человечества. — Не видят ли теперь миллионы, что страсти людския — злоба, коварство, наглость, суетность, истощили все меры, чтобы очернить Иисуса Христа, и кого же очернили? себя самих. Величие Иисуса пред Синедрионом и Пилатом — величие Божественное. Теперь видят, каким жалким деятелем был Синедрион. И ни единыя вины смертныя обретше, просиша у Пилата убити (Деян. 13:28): так описал действия Синедриона Апостол Павел в слух синагоги иудейской!