Евангелие от Марка, Глава 4, стих 1. Толкования стиха

Предыдущая глава начиналась с описания прихода Христа в синагогу. Эта глава начинается с того, что Христос учит при море. Он хочет, если возможно, достигнуть всех и всех просветить.

Берег моря, огромная толпа народа, лодка, в которой сидит Христос. Мы уже видели во второй и третьей главах Евангелия от Марка (Мк. 2, 1—13 и 3, 7—10) подобную картину. Толпа кажется более спокойной, чем тогда. Находясь в лодке, Господь учит, как учат проповедники в храме. Мы можем представить лодку посреди небольшой бухточки, и толпы людей, образующих на берегу полукруг. Учитель — вдали, но не слишком далеко. Его хорошо слышно, и это важно. 

Слушающие и слышащие

Когда Христос ходил из города в город, проповедуя Евангелие и совершая исцеления, за ним следовали толпы людей. Евангелист Матфей сообщает нам детали, сопутствовавшие произнесению этой притчи: Выйдя же в день тот из дома, Иисус сел у моря. И собралось к Нему множество народа, так что Он вошел в лодку и сел; а весь народ стоял на берегу. Разные люди, оставив свои дела, пришли послушать Иисуса из Назарета и по‑разному реагировали на Его слова. И Христос рассказывает им притчу о слушающих.

Ученики Христа были рады большому количеству народа, однако этой притчей Он говорит им, что большая аудитория – не повод для самоуспокоения, главное – что происходит в сердцах этих людей. Сегодня в наших храмах тоже много народа, особенно в дни освящения куличей, верб и раздачи крещенской воды. И хочется сделать очевидный вывод, что Евангелие популярно, подавляющее большинство населения крещено и мы живем в «православной стране». Но Христос знал, что одни пришли послушать Его, движимые любопытством, другие стремились увидеть чудо, третьи хотели получить исцеление, и лишь немногие искренне интересовались Его словами.

Иисус Христос совершал Свои путешествия по Галилее и окрестным странам, возвращаясь почти каждый раз в Капернаум. Во время пребывания Своего в этом городе Он любил выходить к берегу Галилейского озера, называвшегося морем, и поучать народ там на просторе, где могли поместиться все желавшие слушать Его. В один из таких дней к Нему на берег собралось такое множество народа, что Он вынужден был, как это и прежде случалось, сесть в лодку и, отделившись таким образом от толпы, поучать ее.

И паки (опять И. Христос) начат учити (начал учить) при мори. Это–второй раз И. Христос учит при море (о первом чит. в Мк. 3:7). Самому влезшу в корабль, сидети в мори (Он вошел в лодку и сидел на море) – для удобства, чтобы не теснили Его и чтобы удобнее было Ему учить, а народу слушать. Так Он сделал, когда и в первый раз учил при море (Мк. 3:7, 9).

В начале гл. 4 евангелист от изложения отдельных эпизодов переходит к учению Христову. Обстановка ясна. Иисуса окружают толпы народа. Он садится в лодку и из лодки учит народ, стоящий на берегу. Наряду с народом упоминаются ученики. Ученики не представляют вполне однородную группу. Это – «окружающие Его (οἱ περὶ αὐτόν) с Двенадцатью» (ст. 10). Опять – два круга последователей: более тесный и более широкий. И те, и другие – ученики. Упоминание последователей, обращающихся к Господу с вопросом, предваряет толкование притчи, а ст. 33–34 подводят итог: притчи, сказанные пред народом, изъясняются ученикам.

С притчей как формой евангельского учения мы встречаемся тут впервые. Эта форма учения была излюбленная форма Иисуса. К точкам различия между синоптиками и Ин. относится и различие притч, обозначаемых различными терминами: у синоптиков – παραβολαι, у Иоанна – παροιμίαι. Иоанновские παροιμίαι представляют собой чистые аллегории. В них нет движения. Их ударение – догматическое. Иоанновским παροιμίαι противостоят синоптические παραβολαι. Каждая синоптическая притча представляет собой маленький рассказ с движением, с действующими лицами, взятыми из жизни, иногда с занимательной фабулой. Но и в синоптических притчах надо различать несколько типов. Чистая аллегория встречается и у синоптиков. Она предполагает аллегорическое толкование всех частей приточного образа, которые вообще допускают толкование. Сюда относятся, напр., притчи о плевелах (Мф. гл. 13), о бесплодной смоковнице (Лк. гл. 13); под эту категорию подходят и те три притчи, с которыми мы встречаемся в Мк. гл. 4: притчи о Сеятеле, о прорастающем семени и о зерне горчичном. Наряду с этими притчами есть другие, имеющие значение примера. Таковы, напр., притчи о милосердном самарянине (Лк. гл. 10), о житницах (Лк. гл. 12), о богаче и Лазаре (Лк. гл. 16), о мытаре и фарисее (Лк. гл. 18). Задача этих притч – дать наглядный урок. Притча о милосердном самарянине заканчивается наставлением законнику (Лк. 10:37). «Иди, и ты поступай так же» – так же, как самарянин. Пример самарянина поучителен для нас; ему необходимо подражать. Наряду с положительными примерами встречаются и отрицательные. Образ богача, у которого был хороший урожай, побудивший его заменить старые житницы новыми, более поместительными, звучит как предостережение, и в равной мере – образ другого богача, у ворот которого лежал в струпьях бедный Лазарь. В притче о мытаре и фарисее отрицательному примеру фарисея противостоит положительный пример мытаря. Аллегория здесь неуместна. Перед нами – живые люди. И слушателей Иисуса, и нас, исповедующих Его учение, жизнь может поставить в сходные условия. Притча по аналогии показывает, как мы должны будем в таких условиях поступить.

Но есть еще одна группа синоптических притч, которые не подходят ни под первую, ни под вторую категорию. Не допуская ни чисто аллегорического истолкования, ни приложения буквального, они являют некий третий, промежуточный, тип. Сюда относятся, напр., такие притчи, как притчи о виноградных рабочих (Мф. гл. 20), о злых виноградарях (Мф. гл. 21 и парал.), о талантах (Мф. гл. 25; ср. Лк. гл. 19 – о минах), о блудном сыне (Лк. гл. 15), о неправедном домоправителе (Лк. гл. 16) и другие. Особенность этих притч заключается в том, что образ хозяина или отца, который облечен властью, относится к Богу, иными словами, должен быть понимаем аллегорически. Насколько этот третий тип приближается к первому, ясно из того, что Лука передал в общей связи с аллегорическими притчами о заблудшей овце и потерянной драхме такую притчу, как притча о блудном сыне, которая тоже раскрывает учение о милосердии Божием, но по своей форме относится не к первому, а к третьему типу. Дело в том, что наряду с образом отца или хозяина, который наводит нас на мысль о Боге, в этих притчах даны образы людей, имеющих для нас такое же значение примера, как образы милосердного самарянина, мытаря и фарисея и т.д. Таковы блудный сын и его старший брат, таковы виноградные рабочие, таков неправедный домоправитель и т.д.

Из классификации притч вытекают методы их толкования. Конечно, вопрос о толковании встает только там, где толкование не дано в самом евангельском тексте. Но дается толкование только как исключение (ср. Мк. гл. 4; Мф. гл. 13 – толкование притчи о сеятеле и притчи о плевелах). В либеральной науке мы встречаемся с мнением, что связь притчи и толкования может быть случайная, что притча может принадлежать Иисусу, а толкование – общине Его учеников. Такой отказ от евангельского толкования, хотя и разрешает некоторые трудности, возникающие при сопоставлении толкования с толкуемой притчей, принят быть не может, так как отправляется от субъективных предпосылок и не опирается ни на какие рукописные данные. Он прямо противоречит свидетельству Предания о тексте Нового Завета. В тех случаях, когда толкование дано, наша задача сводится к точному уяснению мысли, в толковании раскрывающейся.

О методе толкования речь может идти в тех случаях, когда евангельская притча толкованием не сопровождается. Вообще говоря, притчи-аллегории требуют толкования аллегорического, притчи-примеры требуют прямого приложения. Притчи третьего, среднего, типа обязывают нас к толкованию тоже промежуточного типа. Эти общие указания допускают конкретизацию.

Бесконечное богатство смысла, заключенного в Слове Божием, оправдывает многообразие подхода и к евангельским притчам. Это хорошо известно каждому проповеднику, употребляющему притчи как материал для назидания. Но есть ближайший смысл, вытекающий из той обстановки, в которой притча сказана, из того контекста, в котором она дана в Евангелии. В стремлении установить ближайший смысл мы и не можем себе позволить, как было указано выше, аллегорическое толкование притч-примеров, и только в ограниченной мере допустим аллегорический метод в толковании притч третьего типа. Мы знаем очень хорошо, что и притчи-примеры часто получают аллегорическое толкование. Так, в притче о блудном сыне в откормленном тельце (Лк. 15:23) усматривают указание на Таинство Евхаристии, в притче о милосердном самарянине (Лк. гл. 10) в образе самарянина видят Христа Спасителя, в образе гостиницы – Церковь, два динария, которые самарянин дал хозяину гостиницы, понимают как два Завета: Ветхий и Новый и т.д. Принципиальная возможность такого приложения не должна быть отрицаема, но указанные примеры толкования выходят за пределы ближайшего значения притчи. Мало того. Притча как форма учения имела тот смысл, что яркий и конкретный образ притчи, легче сохраняясь в памяти, содействовал усвоению заключенного под этой оболочкой учения. Приточный образ, как таковой, должен быть ярким и конкретным, и потому предполагает целый ряд подробностей, которыми яркость и конкретность достигается. Эти подробности имеют значение дополнительное. Очень часто они не допускают аллегорического толкования даже там, где притча в целом или в соответствующих частях такого толкования требует Таково было мнение и многих древних толкователей. Со всей ясностью его формулировал св. Иоанн Златоуст в толковании на Мф. 20:1–16. . Можно ли, например, в притче о плевелах (Мф. 13:24–30) образ врага, засорившего плевелами поле пшеницы, толковать в том смысле, что диавол, по учению этой притчи, должен быть понимаем как творец злых? Конечно, нет. Или, еще, в притче о неправедном судии (Лк. гл. 18), которая принадлежит к третьему, промежуточному, типу, можно ли относить к Богу-Судии не только власть, судии принадлежащую, но и ту неправедность, которой он отличается. Такое понимание не вытекало бы из контекста. Притча о неправедном судии есть притча о молитве. Она говорит о тех условиях, которым молитва должна удовлетворять для того, чтобы Бог ее услышал. Ударение не на образе Бога-Судии, а на образе вдовы, неотступно к нему взывающей.

Сказанное заключает правило толкования притч. Толкование притчи там, где оно в Евангелии не дано, должно, в целях нахождения ближайшего смысла притчи, сообразоваться с тем контекстом, в котором притча встречается, и отправляться от ее логического ударения. Это ударение часто бывает указано в заключительных или вступительных словах.

Как уже говорилось выше, Марк часто упоминал, что Иисус учит народ, но ничего не сообщал о содержании самого учения. В 4-й главе он впервые дает нам образец Его учения: несколько притч, тематически объединенных в одну группу – все они о Царстве Бога.

– Действие снова происходит у моря. Иисус садится в лодку, которая, возможно, та самая, что упомянута в. 3:9, но мы должны помнить, что события могут развиваться в другое время и в другом месте. Иисус в лодке сидит, это была типичная поза для учителя. Он снова учит народ, и здесь евангелист впервые дает образцы Его учения. Долго учил – греческий текст допускает перевод: «многому учил».

Иисус учил притчами. Они были очень распространены на Востоке, там умение слагать их считалось признаком мудрости, так как темная и загадочная речь ценилась чрезвычайно высоко. В еврейской традиции притчей назывался не только краткий рассказ, но и пословица, поговорка, загадка, крылатое слово, мудрое речение, аллегория (см., например, Книгу Притчей Соломона, которая представляет собой собрание афоризмов и поучений). Они всегда содержат элемент загадочности, будоражащей воображение и требующей, для того чтобы понять их смысл и осознать, что в них обращено непосредственно к каждому из слушателей, некоторых интеллектуальных усилий, работы ума. Кто-то замечательно охарактеризовал притчу, назвав ее одним большим вопросом, ответ на который должен был дать слушатель, отождествляющий себя с действующим лицом притчи. Даже если притчи не всегда сразу были понятны, они производили своего рода отбор: одни слушатели приходили к Иисусу, чтобы спросить Его о смысле Его притч, а других они сразу же отвращали от Него. Такие люди, как правило, оказывались в рядах врагов Иисуса.

СЛУЧАЙ в доме Симона фарисея с достаточностью показал, что для пробуждения дремлющей совести народа и уяснения великих истин новаго царства недостаточно простого обыкновеннаго учения. Необходима была такая форма, которая бы изумляла и поражала слушателей своею увлекательностью, наглядностью и выразительностью, — именно форма, которая такою неожиданностью поразила Симона фарисея, изобличив его ложное, нечеловеколюбивое отношение к кающейся грешнице. Так как подобная форма видимо поразила и всех слушателей, то Христос и воспользовался ею для дальнейшаго уяснения проповедуемаго Им учения. Отселе Он начал ряд знаменитых притчей, которыя отмечают собою период высшаго развития проповеди Христовой.

Притча Машаль, παραβολη, иносказание. В сочинениях иудейских раввинов эго была любимая форма изложения тех или других истин. Оне, обыкновенно, предшествуются введением: ״Я скажу тебе притчу. Чему подобна известная вещь? Тому-то и тому-то“ и т. д. Эдершейм, 1, стр. 581. была небезызвестная иудеям, так как уже и в ветхом завете были попытки уяснения тех или других истин подобным способом (Суд. 9:7-16, Ис. 5:1 и сл., Иез. 13:11 и сл.) и к этому времени она находилась в постоянном употреблении у раввинов. Главною особенностью ея служит представление нравственной или религиозной истины в более живой форме, чем это возможно при простом изложении, причем с этою целию учитель пользуется самыми обыкновенными и общеизвестными явлениями из природы или обыденной жизни, — явлениями, сравнение с которыми наглядно рисует пред глазами слушателей излагаемую истину и неизгладимо запечатлевает ее в памяти их. По своей сущности притча приближается к басне, насколько она допускает возможность введения в разсказ измышленных событий; но отличается от нея тем что постоянно держится правдоподобия и не допускает присвоения тем или другим выводимым в ней действующим лицам таких свойств, которыя чужды им по природе. Будучи чрезвычайно проста, она вместе с тем всегда отличается серьезным и возвышенным характером; и из самых простых явлений извлекает глубочайшия истины, способныя неизгладимо запечатлеться в сознании слушателей. Вся окружающая жизнь давала неистощимый материал для притчей Христа, Который с истинно божественною мудростью воплощал в них истину царства небеснаго. Сеятель на ближайшем косогоре, плевелы в поле, обычный росток горчичнаго семени, закваска в тесте, сокровище, случайно найденное пахарем, и многое другое в этом роде служило для Него поводом к изложению под самой увлекательной формой глубочайших истин, какия только способен воспринимать ум человеческий. Если и другие учители пользовались не без успеха приточною формою назидания, то только у Христа эта форма получила тот истинно божественный и возвышенный характер, который сделал притчу одним из сильнейших орудий внедрения величайших истин царства Божия в сердце человечества.

По окончании обличительной беседы к фарисеям Иисус Христос пошел из дома на берег галилейского моря и сел там. скоро вокруг него собралось множество народа из разных городов, и всем хотелось подойти к нему ближе, чтобы не проронить ни одного слова, которое он скажет. Tогда, теснимый толпою, Господь сел в лодку, а весь народ в ожидании проповеди расположился на берегу моря.

Все вокруг призывало к тихому созерцанию и самоуглублению. Пред глазами Божественного Учителя и слушателей Его была спокойная поверхность живописного озера; вверху лазуревый свод неба, а по сторонам виднелись очертания прибрежных скал.