Толкование Евангелие от Луки, Глава 23: Иннокентий Херсонский святитель

   «Итак, Ты — Сын Божий» (Мессия)? — спросили с нетерпением некоторые из судей.
   — Аз есмь, — отвечал Господь.
   «Он Сам на Себя произнес осуждение, — повторяли одни за другими старейшины, — более не о чем и рассуждать. Смерть, смерть богохульнику!.. Смерть, смерть Лжемессии!» (Лк. 22:66-71.)
   Благомыслящие члены синедриона или не были при настоящем решительном осуждении Господа, или должны были молчать. Их частный голос только повредил бы им, ничего не сделав в пользу невинно осужденного. Касательно Иосифа Аримафейского прямо замечается в Евангелии, что он не участвовал в настоящем преступном совете и беззаконном деле синедриона.
   Мы говорим: «преступном совете и беззаконном деле», ибо, как ни старались первосвященники в суде над Господом соблюсти вид законного судопроизводства, настоящий приговор против Него сделан вопреки всем законам правосудия. Единственным основанием послужило объявление Господа, что Он есть Мессия. Но объявление Себя Мессией, которого все ожидали, само по себе должно было быть причиной не смерти, а уважения и почестей. Итак, следовало ожидать, что синедрион, хотя бы для одного вида, потребует доказательств того, что Он есть истинный Мессия, войдет сколько-нибудь в рассмотрение Его дел и учения, от чего, как мы видели, недалек был, по-видимому, сам тесть Каиафы, Анна. Но это вовсе не сделано. Ослепленным личной ненавистью, опутанным с ног до головы расчетами мелкого саддукейского самолюбия судьям-врагам Иисусовым представлялось невозможным, чтобы ожидаемый народом иудейским Мессия был таков, каким казался теперь Иисус Христос: это было для них дело, совершенно решенное. Поскольку же синедрион основал приговор смертный на том, что непременно требовало нового и беспристрастного расследования, то суд его, несмотря на все старания придать ему вид законности, представляет явное неправосудие. «Форма только, — говорит св. Златоуст, — была суда, а в самом деле это было не что иное, как нападение разбойников».
   Приняв заявление Господа, что Он есть Мессия, за ложь, синедрион мог находить в Нем два преступления по отношению к двоякой власти, существовавшей в Иудее. В отношении к отечественным законам, Иисус Христос представлялся человеком нечестивым, который, забыв страх Божий, осмеливается присваивать Себе священное наименование Мессии, чтобы вводить народ Божий в заблуждение, которое по существу своему (ибо с появлением Мессии ожидали преобразования правления) могло иметь пагубные последствия для всей Иудеи. В отношении к римскому правительству, Иисус Христос оказывался возмутителем, который, пользуясь народной верой иудеев в пришествие Мессии, хочет привлечь их на Свою сторону, чтобы потом свергнуть иго римлян. В том и другом отношении виновный подлежал смертной казни. За богохульство и присвоение достоинства пророческого закон Моисеев повелевал побивать камнями (Лев. 24:13); за возмущение народа, по уложению римлян, назначен был меч или крест.
   Иудейский синедрион пользовался еще правом наказывать смертью за преступление отечественных законов, но приговоры его исполнялись только после утверждения их областным прокуратором. Следовательно, после осуждения Господа на смерть первосвященникам оставалось только испросить согласия тогдашнего прокуратора и потом передать Его стражам храма и слугам своим на побиение камнями, или другую какую-либо отечественную казнь. Но первосвященники не сделали этого, а предпочли отослать Осужденного к прокуратору, чтобы он приказал казнить Его по законам римским. Это было совершенно в духе фарисейской расчетливости. Совершение казни от лица синедриона обратило бы всю ненависть народа, приверженного к Иисусу Христу, прямо против первосвященников и фарисеев; могли даже опасаться народного возмущения из-за любимого всеми Пророка — что было сделать гораздо труднее, когда Он находился в руках римского, для всех страшного, правительства. Само наступление праздника препятствовало первосвященникам санкционировать отечественную казнь; а отложить ее до окончания праздника значило подвергнуться новой опасности от народа. В предании Господа Пилату представлялась и та выгода, что прокуратор может осудить Его на самую позорную смерть — крест, а эта казнь осуществлялась только по римским законам. Между тем, надлежало исполниться и предсказанию Господа о том, что Его предадут в руки язычников, которые осудят Его на распятие (Ин. 18:32). (Мы во всей истории страданий Христовых будем видеть, как естественные, по-видимому, обстоятельства сами собой располагались так, что, против воли врагов Иисусовых, на Нем во всей подробности совершились события, предсказанные за несколько веков пророками и Самим Богочеловеком). Требовалось только придумать, как сильнее подействовать на прокуратора, чтобы он кончил дело без дальнейшего исследования. Вернейшим средством для этого было, если бы члены синедриона сами явились в его судилище, представили ему и важность дела, и единогласие своего приговора, и очевидность преступления, и крайнюю опасность для самого правительства римского.
   Вследствие подобных соображений Иисус Христос в узах был отведен стражами из дома Каиафы в преторию Пилата (так назывался весь дом и, в частности, судилище римского правителя). За Ним следовали туда же первосвященники, старейшины, фарисеи и книжники (Мф. 27:1-2).
  

   Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало приступить к допросу. Поскольку первосвященники в доказательство, что Иисус Христос есть возмутитель народного спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокуратора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследований, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?»
   При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Человек, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претендовал на престол Иудейский и осмелился спорить о правах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зависел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признает или не признает Себя царем. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царем, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрионом. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15:2.)
   Лучше ответа не могли желать враги Иисуса; опаснее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд подтверждением приговора Иисусу Христу, сделанного синедрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твердость и спокойствие, с которыми произнесено Его признание, личное нерасположение Пилата к синедриону и самолюбие — не побудили его продолжить расследование, защищая очевидную невиновность Обвиняемого.

  Такого расследования, впрочем, требовала и справедливость. Иисус Христос, называя Себя царем, не признавал вместе с тем, что Он, как клеветали враги Его, развращает народ и запрещает давать дань кесарю (Лк. 23:2). Такая неопределенность ответа давала судье достаточный повод потребовать объяснения, в каком смысле Он называет Себя царем?

Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: «Что есть истина?» — и не ожидая ответа, вышел вон из претории к первосвященникам.
   Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине, это показывает уже его немедленный выход из претории. Может быть, имея в виду последние слова Господа: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего», и будучи тронут внутренне нравственным величием Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Может быть, вельможа-политик вопросом о истине, а более тоном, которым произнес его, хотел дать подсудимому новый намек на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина? Доселе ни один философ не только не нашел, даже не определил ее: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пилату, во времена которого в Риме любимой философией было учение академиков, которые, ничего не утверждая в области истины, все разрушали и подвергали сомнению.
   Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании допроса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18:38).
   Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы обвиняли Иисуса Христа только как обыкновенного преступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило все равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бесчестия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов.

   Первосвященники скрыли личное негодование на прокуратора, но с еще большим ожесточением начали клеветать на Иисуса Христа: глаголаху, по выражению св. Марка, много (Мк. 15:3; Лк. 23:5). Что именно? Представляли, вероятно, какие беспокойства могут происходить в народе, если предприимчивые люди будут безнаказанно присваивать себе титул царей. Незадолго перед тем произошло возмущение Иуды Галилеянина, которое сопровождалось волной убийств и разгромов и могло для красноречия фарисейского служить опытным доказательством опасностей, которые они предсказывали Пилату со стороны Иисуса Христа. В подтверждение того, что и от этого Галилеянина нельзя ожидать лучшего, могли указывать на чрезвычайную приверженность к Нему народа, на множество Его последователей, которые выжидают только благоприятного случая, чтобы соединиться и действовать открытой силой; могли выставлять в качестве возмущения порядка общественного даже некоторые дела Господа (только не чудеса, которые старались скрыть), напр., очищение храма от торжников. Между прочими обвинениями, некоторые из книжников заметили (Лк. 23:5), что Иисус Христос показал Себя нарушителем законов не в одной Иудее, что Он давно уже привлек на Свою сторону бесчисленное множество галилеян, где начал Свои действия. Такое замечание вело к тому, чтобы представить Иисуса самым опасным возмутителем, который имеет виды не на одну только Иудею, но и на окрестные области. 

   «Вы говорили, — сказал Пилат, обратясь к иудеям, — что Он начал возмущать народ с Галилеи; разве Он галилеянин?»
   «Галилеянин», — вскричали обвинители в несколько голосов, полагая, что это обстоятельство подействует на Пилата, который был особенно не расположен к галилеянам и находился во вражде с их правителем, Иродом Антипой, из-за убийства некоторых из его подданных во время жертвоприношения (Лк. 13:1).

Но на уме прокуратора было совсем другое. Под предлогом нежелания вмешиваться в дела, принадлежащие чужому правлению, Пилат решился отослать Иисуса Христа на суд Ирода. В другое время исполнение этого намерения потребовало бы несколько недель, потому что местопребыванием тетрарха Галилейского была Тивериада, отстоящая от Иерусалима на большое расстояние, но теперь это могло быть сделано в течение одного часа, потому что Ирод Антипа, исповедуя иудейскую религию, находился в Иерусалиме для празднования Пасхи. Отклоняя столь благовидным образом от себя судопроизводство над Иисусом Христом, Пилат мог еще при этом надеяться, что такая неожиданная учтивость послужит к примирению с потомком Ирода Великого. Из таких соображений Божественный Узник немедленно отсылается к Ироду в том же самом виде, в каком был приведен из синедриона, то есть в узах и под стражей. Туда же, против воли, должны были следовать первосвященники и прочие члены синедриона, не имея ни малейшего права и предлога протестовать против такого перенесения дела из одного суда в другой.
  
  

Тетрарх галилейский, сын Ирода Великого, Ирод Антипа, к которому на суд должен был явиться Агнец Божий, был тот самый деспот, который, в угоду беззаконной жене своей Иродии, лишил жизни Иоанна Крестителя. Жестокость и бесчеловечность не были собственно в характере Антипы, но склонность к чувственности и слабость духа и сердца не раз доводили его до жестокостей. Бесстыдная Иродия продолжала владеть сердцем Антипы и правила им вместе с царством; но теперь ее не было в Иерусалиме. Впрочем, у нее не было причины принимать личное участие в настоящем деле, разве из одного любопытства.
   Для Антипы появление в его дворце Иисуса Христа было столь же приятно, сколько неожиданно. Он знал Господа только по слухам: о чудесах Его слышал весьма много; слышал, конечно, что-то и о Его учении: но быть слушателем Иисусовым у Ирода не было никакого желания; хотелось только видеть какое-либо чудо. Прежнее мнение Ирода (Мф. 14:1-2; Лк. 9:7-9), что в Иисусе Христе воскрес Иоанн Креститель, им казненный, теперь уже не тревожило сластолюбца; рассеянность и забавы изгнали из воображения эту мысль, которая могла быть благотворной для его совести.
   Но первосвященникам, без сомнения, тяжело было ходить из одного судилища в другое, и притом без всякой определенной надежды. Ирод, несмотря на свою религию, не имел усердия к синедриону, который состоял большей частью из фарисеев, секты весьма требовательной, пользующейся поддержкой народа, не терпевшей чуждого владычества, а поэтому подозрительной для Ирода, чей род происходил из Идумеи, возвысился и держался происками при дворе кесарей. К секте саддукеев, которые также имели сильный голос в синедрионе, Ирод был более расположен и разделял их мнения, впрочем, не так, чтобы во всем следовать саддукейству. Знал, конечно, Ирод, подобно Пилату, и о том, что первосвященники преследуют Пророка Галилейского единственно по личным мотивам. Все это не подавало синедриону большой надежды.
   Но не было особенной причины и отчаиваться в успехе на суде Ирода. Как от государя иудейской религии, от него ожидали, по крайней мере, лицемерного уважения к верховному священному судилищу иудейскому и хоть притворного внимания к нарушению иудейских законов, в котором обвиняли Иисуса Христа и которое для Пилата-язычника не имело никакого значения. Если и прежде, как мы видели, фарисеи успели убедить иродиан действовать заодно с ними против Иисуса Христа, то в настоящем случае еще смелее можно было положиться на их содействие.
   Посланные от Пилата объяснили, без сомнения, Ироду, в чем состоит дело, почему римский судья не произнес приговора Иисусу Христу и отослал Его к правителю галилейскому: то есть что Обвиняемый, находясь в Иудее, не сделал ничего, заслуживающего казни, и что теперь остается Ироду рассмотреть, не сделал ли его подданный чего-либо такого в Галилее, как утверждали обвинители.
   Но Ирод не думал о расследовании дела, незначительность которого в гражданском отношении была для него так же очевидна, как и для Пилата. Не обращая внимания на высоких обвинителей Иисусовых, он, видимо, был рад, что видит наконец перед собой всеми славимого Пророка, Которого так давно и сильно хотел видеть (Лк. 23:8). «Теперь, — думал роскошный деспот, — теперь Подсудимый, под угрозой мук и смерти, Чудотворец, чтобы добиться моей милости, раскроет передо мной все чудеса Своего могущества или искусства». И множество вопросов немедленно полилось из уст любопытного… Евангелист не говорит, о чем он спрашивал, но что вопрошения словеси многими не касались самого дела, это показывает уже молчание Господа и младенческое любопытство, владевшее Иродом. Всего вероятнее, это любопытство обращено было на прошлые чудеса Господа, в том числе, может быть, и на чудесные обстоятельства Его собственной жизни, напр., гласы с неба и проч. Господь не отвечал ни слова; не показал даже и вида, что Он готов исполнить желание тетрарха — видеть от Него какое-либо чудо.
  

  Сын Человеческий и здесь является в том же величии, в каком мы видим Его в начале служения, когда, искушаемый в пустыне, Он отвергает с презрением предложение сатаны — употребить в личную Свою пользу дар чудес. Нет сомнения, что Ирод, увидев какое-либо чудо, избавил бы Чудотворца от опасности, Ему угрожавшей: но творить в угоду Ироду и царедворцев его чудеса — значило бы унижать Св. Духа, силой Которого они совершались, — повергать святая псам…
   Между судьями Господа один только Пилат, по-видимому, был несколько расположен ценить высокие чувства и поступки Подсудимого. Не знающий истинного величия, Ирод, не получая удовлетворения своему любопытству, рассердился. Первосвященники заметили это и тотчас, пользуясь случаем, начали клеветать на Иисуса Христа, доказывая, что Он, как непокорный властям и враг спокойствия народного, давно достоин смерти. Возмутительный нрав галилеян, подданных Ирода, придавал достоверность тем опасностям, которые они предрекали от Иисуса Христа; а настоящее молчание Господа для злоречия служило очевидным примером мнимой непокорности Его властям.
  

   Но Ирод, при всем негодовании из-за обманутой надежды видеть чудо, не был расположен верить клеветам фарисейским. По всей вероятности, молчание Господа он принял за признание в слабости сотворить чудо, достойное внимания. И прежде едва ли от сердца верил Ирод слухам о чудесах Иисуса Христа, приписывал их, может быть, какому-либо тайному искусству; но, как человек без твердых правил, колебался в своем мнении и считал, что искусство стоит внимания. Теперь в полной уверенности, что подсудимый Узник сделал бы для него чудо, если бы мог, Ирод принял Его за посредственного шарлатана, который среди простого народа прослыл Чудотворцем, но в присутствии просвещенных царедворцев был вынужден молчать; который, будучи ослеплен успехами, видя готовность народа признавать Его за великого человека, вообразил Себя Мессией, впрочем, не имея никаких определенных целей; человек низкого рода, без знаний и дарований воинских, с одним пристрастием — поучать народ, Он был ничуть не опасен для правительства. «Такие люди, — думал Ирод, — заслуживают не смерть, а осмеяние», и сам первый начал издеваться над Господом. Толпа царедворцев немедленно присоединилась к своему повелителю. Со всех сторон полетели острые насмешки, язвительные укоризны и грубые шутки. Сын Человеческий был осмеян, поруган так, как праведник только может быть осмеян при дворе, подобном двору Антипы.
   В довершение всех насмешек Ирод велел надеть на Иисуса Христа длинную, белую, блестящую одежду. Так одевались в Риме полководцы и все те, которые собирались искать у народа какой-либо должности. Так, думал насмешливый деспот, должен быть одет и Тот, Кто имел безрассудство называть Себя, хоть и без особого умысла и дальних последствий, Царем Иудейским.
   В этой же самой одежде Иисус Христос был отослан обратно на суд к Пилату.
  

 Дарованием Ему свободы Ирод не хотел, вероятно, раздражить первосвященников; между тем, взаимной хитростью думал отплатить за учтивость Пилата и показать, что он перестает быть его недругом. Ибо с этого времени, по замечанию св. Луки, Ирод и Пилат сделались по- прежнему друзьями. Законным предлогом к возвращению Узника на суд прокуратора иудейского, если нужен был предлог, могло служить то, что Иисус Христос, хотя провел большую часть Своей жизни в Галилее, но родился и записан был в народную перепись в Иудее, управление которой принадлежало Пилату.
   Солнце было уже высоко, три допроса и переход из одного судилища в другое продолжались столько времени, что первосвященникам трудно было надеяться в этот же день окончить свое дело. Но отложить его до другого времени значило почти то же, что вовсе оставить. Со временем обстоятельства еще более могли расположиться в пользу Узника, Которому и без того покровительствовал прокуратор. Особенно нужно было опасаться народа, который, узнав об участи, ожидающей великого Пророка, легко мог восстать против синедриона. Поэтому старейшины с необычным для них терпением опять следовали за Иисусом Христом в Пилатову преторию, получив одно утешение, что Ирод поругался над Господом, но не имея в виду ничего определенного, кроме своего упорства.
  
  
  

  Пока Иисус Христос находился во дворце Иродовом, перед домом Пилата час от часу более собирался народ (Лк. 23:13), не столько для того чтобы быть свидетелем суда над Пророком Галилейским (заключение Его в узы еще не могло сделаться известным всему городу), но чтобы участвовать в подавании голосов за освобождение узника.

     Наущенная толпа приблизилась к лифостротону. «Итак, кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам, — спросил Пилат, — хотите ли, чтобы я отпустил Царя Иудейского?» (Весьма некстати употребляет он опять это наименование, которое наущенному народу казалось язвительной насмешкой).
   «Не Его, — раздалось со всех сторон, — не Его, а Варавву!»
   В замешательстве, еще не успев придумать никакого выхода, Пилат, как бы нехотя, спросил народ: «Что же мне делать с так называемым Царем Иудейским?» «На крест Его, на крест!» — кричала чернь, словно в самом деле ей предоставлено было право решать все дела.
   Единогласное указание на сам род казни обнаруживает, что наущавшие не забыли никаких подробностей.)

 Между тем как Пилат разговаривал с посланным от жены и производил суд над другими узниками, первосвященники и старейшины пустили в ход все способы, чтобы настроить народ против Иисуса Христа. Сделать это для них было тем удобнее, что Иерусалимляне (имевшие большее право голоса) были приверженнее других к фарисеям, не любили галилеян и вообще были развращеннее и горделивее. Между прочим, в наущение могли говорить: «Синедрион в полном собрании два раза со всем беспристрастием, под клятвой допрашивал Иисуса; и, основываясь на собственных словах Его, нашел в Нем человека нечестивого, крайне опасного для благоденствия народа иудейского… Дела, Им совершенные, странны; но кто не видит, что Ему помогали темные силы, что Он посланник Веельзевула (Мф. 9:34)? Ибо когда Он совершал их? — В субботу, вопреки закону Моисееву, к поруганию нашей религии (Мф. 12:2-8). А чему учит Он? — Разрушает все предания (Мф. 15:2), грозит разрушить самый храм (Мф. 26:61), поносит все священное, не исключая и нас, первосвященников. А как живет Он? — Ест и пьет с мытарями и грешниками (Мф. 9:11; 11, 19); ведет дружбу с самарянами (Ин. 8:48); все презренные люди с Ним в единомыслии. И такой Человек называет Себя Сыном Божьим! Если бы Он был действительно Мессия, то дошел ли бы до теперешнего состояния, позволил ли бы обходиться с Собой, как с рабом, согласился ли бы служить посмешищем для Иродовых слуг? Где пророки Моисей и Илия, которые должны возвестить всем приход Мессии (Ин. 1:21)? Напротив, этот человек предан собственным учеником: так мало ценят Его сами друзья! Да и кто ожидает Мессию из Назарета (Ин. 1:46), из дома плотника? Нет, не будет того, чтобы глупые и дерзкие галилеяне могли дать нам царя: Иерусалим не поклонится Назарету! Что в пришествии Мессии радостного? Не то ли, что Он освободит народ иудейский от врагов Его, восстановит престол Давидов (Лк. 19:11)? Но посмотрите на Этого Человека: это ли победоносный потомок Давида, который с трепетом ожидает милости и смерти от приговора римского всадника? Он, когда и был свободен, непрестанно твердил: давайте дань кесарю! Это Мессия — только не иудейский, а римский! Честь народа требует испросить Ему самой поносной казни. Не примечаете ли, что Пилат, называя Его царем нашим и прося Ему свободы, издевается над нами? О, если бы Господь не смирил нас за грехи отцов наших, мы показали бы необрезанному, как поносить Израиля! По крайней мере, охраните честь синедриона, храма, имя Бога Израилева — вы, израильтяне! Проклят, кто скажет хоть слово в пользу Сына Иосифова!»
   Преступления Вараввы также могли быть оправданы и уменьшены. Ничто не препятствовало фарисеям произведенное им возмущение изображать в виде патриотической ревности по закону Моисееву и преданиям. Возмущения в Палестине тогда были делом обыкновенным; и при всех несчастьях, от них происходящих, подверженный политической мечтательности народ смотрел на возмутителей как на людей, в которых дышит дух свободы, а поэтому достойных лучшей участи. Напротив, Мессия, не сделавший ни одной попытки свергнуть иго римлян, казался уже по тому самому для многих неистинным.
  

«Но какое зло сделал Он?»
   «На крест, на крест!» — более не слышно было ничего.
   «Нет, — отвечал Пилат, раздраженный неудачей и не привыкший терпеть подобных наглостей, — что прежде я сказал, то и будет: наказать Его — я накажу, а потом отпущу».
   После этого тотчас дано повеление: Варавву освободить, а Иисуса Христа подвергнуть бичеванию. Этим наказанием игемон, как увидим, надеялся совершенно успокоить лютость врагов Его.

 Бичевание (flagellatio), которым Пилат думал заменить смертную казнь, было одним из самых поносных и мучительных наказаний, которым римляне за важные преступления подвергали большей частью рабов и тех, которые не имели прав римского гражданина. И в иудейских синагогах наказывали розгами, но определенное число ударов было невелико; наказанный не лишался даже чести гражданской. Римляне, напротив, подвергали бичеванию за важные преступления и обычно перед совершением смертной казни. Число ударов и прочие подробности не были определены законом и предоставлялись человеколюбию или бесчеловечности воинов, которые у римлян совершали все казни. Бичи делались из веревок или ремней, в которые по местам ввивались острые костяные или металлические палочки. Нередко осужденные умирали под бичами. Таким-то наказанием Пилат хотел показать снисхождение и к врагам Его и обвинителям!..
   Получив приказ, воины, находившиеся при Пилате, взяли Иисуса Христа с лифостротона и отвели в преторию — на двор прокураторский, где совершались подобные наказания; потом созвали большую часть военной спиры, или когорты, состоявшей от 600 до 1000 человек; ибо бичевание было чем-то вроде развлечения для этих грубых людей. Евангелисты не упоминают, чтобы пречистое тело Господа во время бичевания было привязано к столбу, но общераспространенное предание утверждает, что было. Жестокое само по себе, бичевание теперь было еще жесточе: каждый из воинов хотел дать почувствовать силу руки мнимому противнику кесаря — божества преторианцев.

Совесть римлянина и на сей раз не была глуха. Смелое указание Иисуса Христа на Судию Небесного, явный намек на несчастную участь, ожидающую Его гонителей, твердая решимость исполнить Свое великое предназначение, прозрение в тайну совести Пилатовой, кажется, совершенно устранили неблагоприятную перемену мыслей, которая могла произойти в последнем из-за молчания Господа на его вопросы и даже угрозы. Если судья не слышал от Подсудимого признания в том, что Он есть Сын Божий, то не слышал и отрицания. Между тем, мог полагать, что необыкновенный Узник имеет какие-либо особенные причины не открывать тайны Своего лица и происхождения. Поэтому, выйдя из претории, Пилат, по замечанию св. Иоанна (Ин. 19:12), не только не изменил прежнюю позицию защитника невиновности Иисусовой, но еще усерднее начал искать возможность спасти Его от смерти. Молчание евангелиста не позволяет сказать с уверенностью, к чему именно обращался прокуратор для достижения этой цели и что было сказано им первосвященникам.
   Прокуратору явно нельзя было утверждать, что Обвиняемый не признает Себя виновным в присвоении имени Сына Божьего, ибо кроме того, что Господь не отрекся перед ним от этого наименования, первосвященники могли вдруг представить свидетелей того, что Он называл Себя Сыном Божьим; нельзя было Пилату заявить, и что обвинение Иисуса Христа в наименовании Себя Сыном Божьим не составляет преступления, достойного смерти, ибо не его было дело судить о тяжести преступлений, касающихся иудейской религии. Но тем с большим правом Пилат мог объявить первосвященникам, что подсудимый Узник если в чем-либо и виновен, то уже наказан за то слишком; и несправедливо было бы за одно и то же наказывать так жестоко дважды; мог снова отклонять от себя окончательное решение дела под предлогом необходимого совещания с Иродом, к области которого принадлежал Иисус Христос, мог даже, как представитель кесаря, явно принять Господа под защиту римского правосудия, как человека, гонимого синедрионом по личным мотивам.
   Как бы то ни было, защита Пилата была так действенна, что первосвященники принуждены были оставить обвинение Господа в нарушении отечественных законов и почли за лучшее снова обратиться к одному уголовному извету — к измене кесарю. Во время последнего Пилатова допроса фарисейские и саддукейские лжеполитики имели полную возможность договориться между собой и найти средство, как усилить этот извет и сделать его неотразимым для прокуратора. «Итак, ты хочешь, — вскричали гордо первосвященники, — избавить Его от казни? Поступай, как угодно, но знай, что если ты Его отпустишь свободным, то ты не друг кесарю: всякий, кто называет себя царем, есть противник кесарю» (Ин. 19:12). Наущенная чернь кричала то же самое, упрекая Пилата в неверности своему государю.
   При этих неожиданных словах внезапно исчезла вся твердость Пилата…
   «Друг кесарев» — было такое наименование, которым гордились знатнейшие люди в Риме, начальники обширнейших провинций. Сам Ирод Великий почитал за особенную честь именоваться и слыть в народе другом Августа. Тем более должен был дорожить этим наименованием римский всадник, который еще весьма далек был от того, чтобы повелитель света назвал его своим другом…
   «Если освободишь Его, то ты враг кесарю», — слова эти, сказанные перед всем народом устами целого синедриона, были ужаснее грома. Из них открывалось, что первосвященники готовы перенести дело на суд кесаря, чтобы там обвинять вместе с Иисусом Христом и Пилата как изменника, который нерадит о чести и выгодах своего владыки. Для Пилата эти угрозы тем более имели силу, чем менее он в качестве правителя Иудеи свободен был от проступков, за которые по справедливости и с успехом можно было обвинять его перед кесарем, особенно таким врагам, которые действовали в Риме и золотом, и происками.
   Еще бы не так ужасало обвинение перед кесарем в измене, если бы на римском престоле сидел тогда Август или ему подобный. Можно было надеяться, что полубог римский великодушно рассмотрит дело в истинном его виде и не поставит Иисусу Христу в вину одного наименования себя царем. Но Рим стонал тогда под железным скипетром Тиверия — чудовища, которое, не имея доверия и жалости даже к родным, питаясь сомнениями и притворством, терзало всякого по малейшему подозрению; у которого самые бесстыдные изветы всегда находили отклик и награду.
   Кроме будущей опасности со стороны кесаря, нужно было страшиться и настоящей — со стороны народа. Необузданная, наущенная фарисеями толпа становилась час от часу наглее и мятежнее. Свирепый крик ее уже показывал, что она готова на любое насилие. Горсть преторианцев ничего не значила в сравнении с бесчисленным множеством иудеев, собравшихся со всего света на праздник Пасхи. Кроме опасности народного возмущения, за него пришлось бы еще отвечать перед кесарем. Что же, если бы Тиверий узнал, что единственной причиной возмущения был отказ римского прокуратора народу иудейскому, требовавшему казни для личного врага Тивериева, каким считали мнимого домогателя престола иудейского?!
   Подобные мысли могли смутить и не Пилата, человека с не окончательно заглушенной совестью, имеющего понятие о справедливости и некоторую склонность к ней, но из детства привыкшего, по примеру вельмож римских, ставить свою выгоду выше нравственности, смотреть не столько на совесть, сколько на обстоятельства — угождение кесарю почитать высшим законом своих действий, казаться справедливым, где можно это делать без вреда для себя, по крайней мере, важного; человека, не знакомого с истинной религией, с лучшими переживаниями и надеждами рода человеческого, теми переживаниями, которые создают истинных героев добродетели, теми надеждами, без которых самая возвышенная нравственность зыбка и ненадежна.
   Чтобы для защиты невиновного отказаться всенародно от дружбы с кесарем, презреть опасность для собственной жизни, для такой высокой жертвы и в язычестве необходим был твердый дух Регула, бескорыстие Цинцинната, но дух Регулов и Цинциннатов давно оставил Капитолий, наполненный льстецами Августа и рабами Тиверия.
   Добавим еще одну мысль. Если некоторые из древних учителей Церкви предполагали, будто Иуда продал своего Учителя в надежде, что Он посредством сверхъестественных сил освободится из рук Своих врагов, то еще основательнее предположить, что Пилат, решившись осудить Иисуса Христа на смерть, вероятно, надеялся, что боги, если Он их сын, не замедлят спасти Его от казни, столь позорной для их божеского достоинства.
   Сообразив все это, легко понять, каким образом крик народа и первосвященников пересилил ослабевшую волю судьи.
   Решившись уступить необходимости, Пилат взошел на судейское место для окончания суда. Господь, доселе остававшийся в претории, был выведен на лифостротон для выслушивания приговора. Обвинители также приблизились; вместо шума наступила тишина: все ожидали, что скажет Пилат и чем закончится дело, столь необыкновенное.
   «Се Царь ваш!» — воскликнул невольно Пилат, при взгляде на Того, Которого надлежало теперь, вопреки совести и желанию, осудить на смерть.
   «Распять, распять Его!» — закричала буйная толпа, желая прекратить зрелище, и для нее нелегкое.
   «Как? Царя вашего распять?..»
   «Распять, распять Его!»

 Наконец, земной судья, видя, яко ничтоже успевает, паче молва (возмущение народное) бывает, произнес смертный приговор на Судью живых и мертвых.
   Приговор этот, по обыкновению римского суда, состоял из кратких слов, что такой-то за такое-то преступление осуждается на такую-то казнь.
   В дополнение евангельской истории суда над Иисусом Христом не лишне заметить, что Пилат отправил впоследствии к Тиверию донесение, в котором описал жизнь Иисуса Христа, Его чудеса и святость, свой суд над Ним и причины, побудившие осудить Его на распятие. В существовании этого донесения, подлинник которого был давно утрачен, не позволяют сомневаться свидетельства Иустина Мученика и Тертуллиана, которые ссылались на него, как на несомненное доказательство, в своих апологиях к сенату и народу римскому. Тиверий, по свидетельству этих же писателей, так был поражен описанием чудес и святости Иисуса Христа, что предложил сенату включить Его в число римских богов; но сенат, неизвестно по каким причинам, на это не согласился, и Тиверий ограничился тем, что под страхом казни запретил преследование христиан.
   Заметим еще, что Пилат беззаконным осуждением Иисуса Христа на смерть не избегнул опасности, которой страшился. Через четыре года после этого он был вызван в Рим на суд по доносу иудеев и, не сумев оправдаться, был заточен в Вену, где покончил с собой.
   Участь другого судьи Иисусова, Ирода Антипы, была немного лучше Пилатовой. Подстрекаемый властолюбивой Иродией, он вместо тетрархии галилейской начал домогаться в Риме царской власти над всей Иудеей, желая владеть ей нераздельно, по примеру отца своего, Ирода Великого. Но это домогательство приняло такой несчастный оборот, что Антипа, вместо венца царского, сослан был в ссылку в Лион и умер в нищете.
  

***

При самом поверхностном взгляде на образ суда над Иисусом Христом тотчас открывается, что он во многом был отличен от обыкновенных и даже необыкновенных судов человеческих. В продолжение нескольких часов выдержать истязание от трех различных властей — иудейской, галилейской и римской — за такое дело, которое ни одна из них не признавала своим; быть упорно обвиняему иерусалимским синедрионом и народом за то, чего синедрион и весь народ нетерпеливо ожидали; найти ревностного защитника своей невиновности в римском прокураторе, которого все, по-видимому, не располагало в пользу Подсудимого: и Его бедность, и молчание, и силазрагов, и опасность обвинения; из уст судьи слышать неоднократно торжественное признание Своей невиновности и непосредственно за этим от того же судьи выслушать приговор на смерть крестную, с наименованием Праведника; иметь множество и естественных, и сверхъестественных средств для Своей защиты и пользоваться ими не больше, чем нужно для обнаружения Своей невиновности, — это такие обстоятельства, которые находим только в истории суда над Иисусом Христом!
   Каждое судилище обнаруживало свой собственный характер. В синедрионе Иисус Христос был судим личными врагами Своими — как судит беззаконие. Во дворце Ирода жребий Его находился в руках деспота, который не знает другого закона для себя, кроме прихоти, и все правосудие которого состояло в том, чтоб не быть слишком неправосудным. Претория Пилатова могла служить убежищем невиновности человеческой, но не могла вместить правды Божественной. Здесь вместе с правосудием заседал дух мирской, языческой власти, на суде которой голос невиновности или не был слышен, или должен был отзываться выгодой. Истина небесная в лице Сына Божьего, кажется, посетила теперь все суды человеческие, чтобы видеть, аще есть разумеваяй или взыскаяй правду. И теперь, как во время Давида, оказалось, что все уклонились и сделались непотребными: несть творяй благое, несть до единаго (Пс. 13:3).
   Ослепление и буйство народа иудейского, особенно вождей его, обнаружилось во всей силе. Если бы Иоанн Креститель воскрес, то и теперь, когда вся Иудея наполнилась славой чудес Иисуса Христа, когда первосвященники сами неоднократно слышали беседы Его, рассматривали лицо и дело Его и готовились вознести Его на крест, — и теперь проповедник покаяния мог бы снова сказать всему народу иудейскому: «Се стоит посреде вас некто, Егоже вы не весте!» (Ин. 1:26.) — Нельзя вероломнее отвергнуться Мессии, как отвергаются Его теперь; нельзя жесточе преследовать Его, как преследуют теперь. Не будем предполагать, что враги Иисуса Христа действовали против Него вопреки ясному и твердому убеждению, что Он — обетованный Мессия: это значило бы приписывать природе человеческой злобу и ожесточение дьявола, который ненавидит истину, потому что она истина. Должно однако же сказать, что со стороны вождей народа иудейского сделано все, чтобы им остаться некогда безответными. Как недостойно и бесчестно поступили они при самом взятии Иисуса Христа под стражу! Как безрассудно и опрометчиво решили на своем соборе дело о Мессии — лица, с Которым неразрывно соединено временное и вечное благо всего Израиля, в Котором они могли узнать своего Царя, Судию и Господа! Положим, что нищета Иисуса Христа соблазняла их: но разве они не слыхали о чудесах Его? Разве не перед их почти очами совершилось за несколько дней воскрешение Лазаря? Если и это событие не могло убедить синедрион в том, что Иисус Христос есть Мессия, то, по крайней мере, должно было заставить его действовать осмотрительнее, не спешить с казнью человека, который, по общему мнению, имел в себе столько признаков Мессии. Сама медлительность, с которой производился суд над Господом в претории, по-видимому, допущена Промыслом для того, чтобы враги Его имели время увидеть свою ошибку и придти в чувство. Можно сказать, что Пилат был для них в этом случае проповедником покаяния. Между тем, к каким низким средствам не прибегают старейшины иудейские, чтобы достигнуть цели, слепо выбранной! Подкупают ученика, вдут после вечери пасхальной с мечами и дубинами в Гефсиманию, собираются, подобно разбойникам, в полночь для совещания; переходят из одного судилища в другое, наущают народ, притворяются усердными слугами кесаря, угрожают судье клеветой, даже кричат вместе с чернью — это ли стража дома израилева, драгоценные камни святилища, преемники Моисея и пророков?.. Никогда верховный совет иудейский не унижался до такой степени, до какой унизился теперь; чтобы собственным посрамлением купить бесчестную казнь для своего Мессии.
   Трудно представить, чтобы среди толпы народа, требовавшей Господу смерти, не было людей, к Нему приверженных. Но их собственная безопасность заставляла не объявлять, по крайней мере, при первосвященниках, своего мнения. В противном случае, они сделались бы жертвой необузданности слуг и клевретов фарисейских, которые до того простерли свою дерзость, что начали угрожать самому прокуратору. А поэтому молчание евангелистов о том, чтобы хоть кто-то из иудеев вызвался защищать Иисуса Христа перед Пилатом, надо принимать за решительное свидетельство, что таких защитников не было; и так называемое Никодимово евангелие, в котором Никодим, силоамский расслабленный, жена кровоточивая и капернаумский сотник повествуют перед прокуратором о учении и чудесах Иисуса Христа, не стоит доверия исторического. Испросившая смерть Господу толпа однозначно показала, что значит народный голос и как легко злоупотреблять его действием людям злонамеренным. Вместо того чтобы гласу народа быть звучным, но мирным гласом Божьим, он сделался теперь диким воплем Веельзевула…
   Поведение Пилата служит выразительным примером, чего можно ожидать от судьи со слабым характером, поставленного перед необходимостью отказаться во имя истины от всех личных выгод. Над ним вполне оправдались слова Господа: светильник телу есть око: «аще убо будет око твое просто, все тело твое светло будет, аще око твое лукаво будет, все тело твое темно будет» (Мф. 6:22-23). Око души Пилатовой — начало его действий — было лукаво: не вечный, непременяемый закон правды лежал в глубине его сердца и диктовал линию его поведения, а нечистая любовь к самому себе, пристрастие к земным выгодам, прикрытое любовью к справедливости; и вот, все тело Пилата является темным, все поступки его, несмотря на похвальную их сторону, содержат что-то, достойное сожаления и презрения. Самое первое действие прокуратора уже запечатлено изменой истине: он хочет уклониться от осуждение невиновного, предоставляя это то иудеям, то Ироду: как будто позволить другим совершить злодеяние, имея возможность остановить его, — не то же самое, что самому совершить его! Потом единственно из угождения именитым и сильным обвинителям Праведник подвергается мучительному бичеванию. Не важно, что Он может умереть под бичами: для судьи довольно, что он хотел спасти Его от смерти. Таково правосудие людей века. Думают, что все сделано с их стороны, между тем как не хотят сделать именно того, что должно. И все прочие усилия Пилата для освобождения Иисуса Христа представляют жалкую борьбу своекорыстия с чувством долга. Видишь человека, который мучает сам себя, устремляется во все стороны, обращается с распутия на распутие, чтобы выбраться из пропасти, в которую зашел добровольно; но не хочет возвратиться на царский путь правды, который лежит прямо перед его очами и на который зовет совесть.
   Наконец, страх и своекорыстие превозмогли; но Пилат, поправ справедливость, хочет сохранить на себе ее личину: судия омывает руки и думает быть чистым от крови Праведника!.. При этом зрелище чувство сожаления невольно превращается в негодование…
   Впрочем, мы не имеем права простирать суждения своего о Пилате далее приговора, который уже произнесен вслух Самим Господом. Более (во всяком отношении более) греха на том, кто предал ему Господа — на Иуде, иудеях, особенно на старейшинах иудейских. Тогда как первосвященники, видимо, приближались к ужасной крайности (некоторые, может быть, и впали в нее) греха против Духа Святого, который, по слову Самого Спасителя, не простится ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12:32), Пилат явно грешил только против Сына Человеческого, следовательно, принадлежал к числу тех грешников, за спасение которых осужденный им Сын Божий шел теперь на крест.
   Великодушным поступком жены Пилатовой некоторым образом искупаются низкие действия мужа ее. Какая разительная противоположность между этой язычницей и той иудеянкой, наложницей Ирода, которая так мало уважала Иоанна Крестителя (Мк. 6:17)! Что Иоанн был праведник, даже пророк, достойный того, чтобы признавать его за Мессию, — этому все верили; и несмотря на это, Иродия, не колеблясь, принесла его в жертву своей бесстыдной страсти. Прокула, напротив, будучи язычницей, имела открытое сердце для всего истинного и доброго. Она видит необыкновенный сон, принимает его за откровение небесное и спешит, даже вопреки отечественному закону, не позволявшему женам вмешиваться в дела мужей — правителей, спасти Праведника от смерти. Различие религий, которое, к несчастью, так часто удаляет людей друг от друга, не препятствует ей искать спасения иудейскому Узнику. Не напрасно приняла она сон свой за указание свыше. Если бы он был следствием одного воображения, то почему оно именно в ту ночь вызвало сочетание мыслей, настолько совпадающее с положением Пилата и Господа? Нет! Воображение скорее представило бы, что теперь для ее мужа настал удобный случай осуждением на смерть бедного Галилеянина приобрести выгодную дружбу синедриона. Но, видно, такая нечистая мечта не могла возникнуть в благородной душе Прокулы.
   Невероятно, чтобы Клавдия Прокула принадлежала к числу иудейских прозелиток. Кем она могла быть обращена в иудейство? Такими ревнителями веры, какими Господь описывал фарисеев (Мф. 23. 15)? Но от этих наставников она не получила бы выгодного представления об Иисусе Христе и, наученная фарисеями, скорее всего согласилась бы поддержать их в борьбе против Праведника.
   Вероятнее, что Прокула сама по себе имела благородный образ мыслей и чувствований180 и было достойна того, чтобы Промысл открыл ей волю свою, как некогда открывал ее и другим язычникам — Авимелеху (Быт. 20:3), друзьям Иова и т. д. (Иов. 20:7).
   «Но что вышло из этого сна? — спросит кто-нибудь, — если он не был игрой фантазии? Предостережение пришло слишком поздно; оно не могло изменить, по крайней мере, не изменило хода дел».
   Действительно, сон жены Пилатовой не изменил судьбы, ожидавшей Господа: и, может быть, если бы он мог изменить ее, то не был бы и послан; но тем не менее, он был нужен и сделал свое дело. Жена Пилата, конечно, не осталась равнодушной к дальнейшей судьбе Праведника, Который так сильно задел ее душу; она приняла участие в последующих событиях христианства, вступила в контакт с учениками Иисуса и уверовала в Него. Предание, весьма древнее, утверждает, что Прокула, находящаяся в греческих святцах, — не кто иная, как жена Пилата, обратившаяся в христианство и претерпевшая мучения за имя Праведника, Которого не смогла спасти от казни.
   Сам Пилат не остался глух к предостережению жены, хотя, к своему несчастью, и не последовал ее совету. Оно-то, вероятно, побудило его перед произнесением смертного приговора подтвердить свою уверенность в невиновности Господа таким выразительным действием, как умовение рук; оно-то побудило его торжественно назвать Праведником осужденного на смерть Узника: это выражение, очевидно, взято им у жены, которая так назвала Иисуса Христа. Такое свидетельство о невиновности Иисуса Христа из уст судьи — язычника служит к чести христианской религии, заграждает уста врагов Иисусовых и впоследствии могло подействовать на сердце самих иудеев.
   Кроме того, Промысл ниспосланием чудесного сна жене Пилатовой показал, что Он никогда не попускает человеку искушаться сверх сил (1 Кор. 10:13). Пилату предстояло величайшее искушение: для защиты невиновного Узника отказаться всенародно от наименования друга кесарева. Совесть его, сама по себе слабая, без опоры на истинную религию неминуемо должна была пасть под тяжестью этого искушения. Между тем, Пилат до сих пор довольно верно, по-видимому, следовал ее слабому мерцанию. И вот, Промысл посылает ей подкрепление свыше. Пилат не воспользовался небесным вразумлением; но Промысл оправдал пути свои. Без этого некоторые из нас, может быть, пожалели бы, что Пилат, сделавший столько попыток быть правосудным, в таких крайних обстоятельствах был предоставлен самому себе.
   Господь среди обвинителей и судей Своих является в неподражаемом величии духа. Платон, может быть, узнал бы теперь своего праведника, изображением которого так полна была душа его, если б был свидетелем суда над Иисусом. Теперь уже совершенно не приметно в Нем следов той кровавой, изнурительной борьбы с Самим Собой, которую Он испытал в саду Гефсиманском. Теперь виден лев от колена Иуды (Апок. 5:5), который, будучи связан невидимыми узами правосудия небесного, явился агнцем, не отверзающим уст (Ис. 53:7), когда ведут его на заклание. Между тем как судьи и обвинители все приписывали себе, Господь взирает на них как на орудия, которыми управляет высшая сила. Духом, невидимо Он стоял на другом суде — на суде Отца, Который освятил Его и послал в мир, дабы Он вознес телом Своим грехи рода человеческого (1 Петр. 2:24). Невидимый суд этот, происходивший в совете триипостасного Божества, касался уже не одного лица Иисусова, а всего мира, искупление которого принял на Себя Сын Божий. Здесь врагом Господа был князь тьмы, который был должен потерять владычество над родом человеческим (Ин. 12:31-32), обвинителем — сама правда Божья, требовавшая удовлетворения за грехи людей, освобождаемых от смерти вечной. Здесь — прежде сложения мира произнесен приговор, который теперь исполнялся перед лицом неба и земли. С этой божественной высоты что значил для Сына Божьего Пилат с его Преторией, синедрион с его лжесвидетелями, Ирод с его царедворцами?..
   Зная, что чаша страданий не может мимо идти, Господь спокойно взирал, как она перед Его очами наполнялась до верха. Впрочем, святое молчание Его нимало не препятствовало правильности суда. Личным врагам Своим, первосвященникам и книжникам, Он дважды сказал более того, нежели они желали знать: что Он есть Мессия и что отныне они сами увидят в Нем Божественного Судию. Их ослепление было виной, что они не обратили внимания на это грозное предостережение. Убийца Иоанна требовал чудес, а не слов, хотя не стоил ни того, ни другого. Предтеча сказал уже ему все, что могло поселить в его сердце любовь к справедливости, и отсеченная в угождение Иродиаде глава его засвидетельствовала, чего должно ожидать от сердца Иродова. Пилат не получал ответа только тогда, когда спрашивал из любопытства, а не по долгу, и знал истину настолько, что, даже осуждая Иисуса Христа на смерть, принужден был своей совестью назвать Его Праведником. Римский всадник уступил бы необходимости осудить Праведника, хотя бы слышал несколько самых красноречивых речей в Его защиту. «Уне, да един умрет за люди», было правилом более римского, нежели иудейского правления. Чтобы не допустить народ до возмущения, чтобы удержать титул друга кесарева, иудейский прокуратор не пощадил бы ни Демосфена, ни Цицерона…
   Ответы Иисуса Христа судьям, при всей краткости их, постоянно выражают высшую мудрость. Сердцеведец видел состояние их совести и более с ней, нежели с лицами и вопросами их, соразмерял Свои ответы. Поэтому-то кое-что в словах Его может быть для нас не совсем понятно; что-то даже, судя по обстоятельствам, в которых они произнесены, может показаться как бы несоответственным, между тем как на самом деле все слова Господа были сильны и убедительны, как это лучше всего доказывает пример Пилата.
   Самый внешний вид Господа, несмотря на мучения и поношения, без сомнения, отличался невыразимым величием и трогательностью. Если толпа народная была к Нему не столь чувствительна, как можно было ожидать, то потому, что, наущенная книжниками, распаленная злобой, не видела, можно сказать, сама себя. Но посмотрите на судью-язычника! Каждый раз, как только он вступает в личную беседу с Божественным Узником, даже не получив ответа на свои вопросы, даже оскорбившись Его молчанием, всегда однако же возвращается к обвинителям с новым убеждением в невиновности Подсудимого. Что заменяло для него в таком случае слова, брало верх над его самолюбием, как не кроткое величие чистоты и святости, сиявшее, несмотря на внешнее уничижение, в лице и взорах Богочеловека? Не то же ли самое обуздало и удержало от строгих мер и тетрарха галилейского, чье самолюбие так много страдало, не будучи удостоено ни одним словом в ответ на столько вопросов?.. Вообще, образ суда над Иисусом Христом со всей точностью показывает, как премудро Промысл управляет деяниями человеческими: как он, не нарушая свободы человеческой, приводит в исполнение свои судьбы через тех самых лиц, которые противятся этому исполнению. По-видимому, все происходило случайно: каждый действовал по своей воле, даже по страстям, самым противоположным: сребролюбивый Иуда получает сребреники, честолюбивый синедрион мстит за оскорбленную гордость, прихотливый Ирод хочет видеть чудо, человекоугодливый Пилат страшится кесаря, грубые воины предаются насмешкам; между тем, запечатлеваются видения и пророки, приводится правда вечная, истребляется помазание, град и святилище иудейское предобручаются разрушению (Дан. 9:24-26).
   «Нет! — скажем и мы словами знаменитого витии-пастыря, — не человеки здесь ругаются Божьему величеству, Божий Промысл посмевается буйству человеческому, без нарушения свободы, заставляя его служить высочайшей своей премудрости. Не лукавые рабы перехитряют Господа: всеблагий Отец не щадит Сына, чтобы не погубить рабов лукавых. Не вражда земная уязвляет любовь небесную; небесная любовь скрывается во вражду земную, чтобы смертью любви убить вражду и распространить свет и жизнь любви сквозь тьму и сень смертную. Бог возлюби мир, и Сына Своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Онь, не погибнет, но имать живот вечный».
  
  

   Когда приблизились к городским воротам, Иисус Христос изнемог до того, что не в силах был далее нести Своего креста и, как говорит древнее предание, преклонился под ним. Человеколюбие ли римского сотника, распоряжавшегося казнью, или бесчеловечие иудеев, опасавшихся, что жертва их злобы может умереть до казни, были причиной, только воины решились помочь Иисусу и, вопреки обыкновению, возложить Его крест на другого. Провидение не умедлило послать для этого человека, некоего Симона, родом или прозванием Киринейского, который, возвращаясь с села, встретил стражу, ведущую Иисуса, при самом выходе из города. Воины тотчас захватили его и заставили нести крест Иисусов: поручение тягостное и, при настоящих обстоятельствах, чрезвычайно бесчестное; а поэтому весьма вероятна догадка некоторых, что Симон был из числа последователей Иисуса Христа и при встрече с Ним подал какой-либо знак сострадания, из-за чего воины сами или по совету иудеев решились возложить на него крест. По крайней мере, три евангелиста (Мф. 27:32; Мк. 15:21; Лк. 23:26) не без причины почли нужным передать потомству имя и род человека, который нес крест Господа, и причину эту следует искать в том, что Симон нес крест не по одному принуждению, а с любовью к Распятому на нем; или в том, что он впоследствии совершенно узнал цену креста Иисусова и носил его до конца своей жизни. Св. Марк упоминает еще, что Симон был отцом Александра и Руфа, которые, по крайней мере, во время написания Маркова Евангелия, принадлежали к числу христиан и были всем известны по своим добродетелям: иначе упоминание о них не имело бы никакого смысла. Руф, видимо, есть тот самый, которого ап. Павел в послании к Римлянам (16,13) называет избранным в Господе и которого память он столько уважал, что мать его именовал своей матерью. Такого семейства был главой Симон, удостоенный Провидением высочайшей и единственной чести — разделить с Господом тяжесть Его собственного креста!..
   Чтобы кто-либо, видя Симона, несущего крест, не подумал, что он сам осужден на распятие192, воины, возложив на него крест, заставили Иисуса Христа идти прямо впереди него. Новое положение это, являясь некоторым облегчением, в то же время могло служить для врагов Господа поводом к новым клеветам и насмешкам. Казалось, Провидение с намерением соединяло у креста Иисусова все, что могло быть мучительнейшего и более поносного, дабы Началовождь спасения человеческого собственным опытом узнал все.

   За осужденными следовало великое множество народа (Лк. 23:27). Казни среди праздников для набожных иудеев, какими становились в это время весьма многие, были делом неприятным и отвратительным. Но казнь Пророка Галилейского, в Ком многие надеялись увидеть Мессию, невольно привлекала всякого. Между тем, она сделалась теперь известной всему Иерусалиму, вмещавшему во время Пасхи несколько сот тысяч жителей.
   С народом Господь не беседовал. Было время для имеющих уши слышать; теперь оставалось имеющим очи видеть. Само несение креста и изнеможение препятствовало Ему говорить, тем более для шумной толпы народа.
   Жалостные крики и вопли некоторых женщин вывели однако же Господа из безмолвия. То были не ближайшие ученицы Его, которых мы увидим на Голгофе и которым не могло быть сказано то, что теперь будет сказано, а частью жены иерусалимские, может быть, матери детей, которые пели Ему «осанна», частью — другие из пришедших со всей Иудеи на праздник. Ничто не могло удержать их от слез при виде Иисуса, изнемогающего под тяжестью креста: ни присутствие первейших лиц синедриона, которые пылали ненавистью ко Господу и ко всякому, кто был к Нему привержен, ни опасение прослыть в народе соучастницами в преступлениях, приписанных Пророку Галилейскому, — они открыто предавались всей горести, к какой только способны сердца чуткие и безутешные…
   Для Господа, Который обещал не забыть даже чаши студеной воды, поданной во имя Его (Мф. 10:42), сострадание жен не могло не иметь значения. Но смерть, на которую шел Он, была превыше обыкновенных слез сострадания: надлежало плакать и сокрушаться всем коленам Израилевым, только не о том, о чем плакали жены. 

Жалостные крики и вопли некоторых женщин вывели однако же Господа из безмолвия. То были не ближайшие ученицы Его, которых мы увидим на Голгофе и которым не могло быть сказано то, что теперь будет сказано, а частью жены иерусалимские, может быть, матери детей, которые пели Ему «осанна», частью — другие из пришедших со всей Иудеи на праздник. Ничто не могло удержать их от слез при виде Иисуса, изнемогающего под тяжестью креста: ни присутствие первейших лиц синедриона, которые пылали ненавистью ко Господу и ко всякому, кто был к Нему привержен, ни опасение прослыть в народе соучастницами в преступлениях, приписанных Пророку Галилейскому, — они открыто предавались всей горести, к какой только способны сердца чуткие и безутешные…
   Для Господа, Который обещал не забыть даже чаши студеной воды, поданной во имя Его (Мф. 10:42), сострадание жен не могло не иметь значения. Но смерть, на которую шел Он, была превыше обыкновенных слез сострадания: надлежало плакать и сокрушаться всем коленам Израилевым, только не о том, о чем плакали жены.
   «Дщери иерусалимские! — сказал Господь, обратясь к ним, — не тачитеся о Мне; обаче себе плачите и чад ваших».
   (Такое дивное запрещение плакать о Нем, когда Он, изнемогая под крестом, шел на очевидную и мучительную смерть, могло быть совершенно понято лишь после Воскресения Иисуса Христа; но совет плакать о себе и о чадах своих и теперь давал понять женам и каждому, какое великое различие между чувствами Иисуса Христа, в таком положении не оставляющего мысли и заботы не только о настоящей, но и о будущей судьбе чад Иерусалима, и бесчувствием первосвященников, которые перед Пилатом с таким безрассудством призывали на своих соотечественников кровь Праведника.)
   «Яко се, — продолжал Господь, — дние грядут, в ня же рекут: блаженны неплоды и утробы, яже не родиша, и сосцы иже не доиша. Тогда начнут глаголати горам: падите на ны, и холмом: покрыйте ны. Зане, аще в сурове (зеленеющем) древе сия творят, в сусе (древе) что будет?» (Лк. 23:29-31.)
   Нельзя было сильнее изобразить бедствий, угрожавших Иерусалиму. Бесчадство почиталось у иудеев самым тяжким несчастьем и наказанием Божьим: а потому дойти до того, чтоб завидовать бесчадным, значило придти в полное отчаяние. Так выражались и пророки (Осии 10, 8; Ис. 2:10-19; Апок. 6:16), когда от имени Бога Израилева угрожали Израилю за его преступления. Но эта угроза произнесена Сыном Человеческим без всякого чувства личного негодования на неблагодарных соотечественников. Он не говорит, что наступают дни, когда вы, пославшие Меня на казнь, скажете, а говорит просто: скажут, ни мало не касаясь личных врагов Своих. Высочайшее чувство самоотвержения заставляет Его забыть все собственные страдания, и Он запрещает плакать о Себе; но истинное чувство любви к бедному отечеству побуждает не скрывать ужасных зол, его ожидающих, в предостережение тем, которые еще могли внимать истине. Это была последняя проповедь покаяния, которую народ иудейский слышал из уст своего Мессии, произнесенная с самым нежным чувством любви к ближним. Войны, глад, язвы и прочие бедствия, за которыми следовало разрушение Иерусалима, действительно, должны были обрушиться всей своей тяжестью на беременных женщин и матерей, имеющих грудных младенцев. Так и прежде, изображая ученикам Своим эти бедствия, Господь представил особенно участь жен непраздных: горе же доящим в тыя дни (Лк. 21:23; Мк. 13:17; Мф. 24:19)!
   Слова: «Если с зеленеющим деревом (со Мной) это делают; то что будет с сухим» (с народом иудейским), — значат много, очень много ужасного для народа иудейского. Но и в этих словах нет никакого личного негодования. Это присловие, непрестанно переходившее из уст в уста; и когда же приличнее было употребить его, как не теперь, для вразумления всех и каждого? Если вожди народа иудейского, первосвященники, фарисеи и книжники сравниваются здесь с сухим деревом (обыкновенный у пророков символ людей нечестивых), то это сравнение еще с большей выразительностью уже звучало из уст Иоанна Крестителя, когда торжественное посольство от лица синедриона спрашивало его, не он ли Мессия (Мф. 3:10).
   В то время, когда Иисус Христос в последний раз предостерегал таким образом Своих соотечественников, слова Его, вероятно, были приняты с любовью немногими. Но во время разрушения Иерусалима, происшедшего спустя несколько лет, самые упорные враги Господа должны были вспомнить их. Нельзя без содрогания читать описания тогдашних бедствий народа иудейского. Состояние матерей было таково, что некоторые из них решались закалать собственных детей для снеди… Тогда скалы и пещеры палестинские, служившие во время войн обыкновенным убежищем иудеев, сделались, как предрекал теперь Господь, гробами для многих тысяч несчастных, которые действительно призывали сами на себя смерть как последнюю отраду.

  С Господом вели на казнь двух преступников (Лк. 23:32), которые также осуждены были на распятие и, без сомнения, сами несли кресты. Древнее предание говорит, что один из этих преступников назывался Гестас, а другой Дисмас. О преступлениях их нет верных сведений; кажется однако же, что они принадлежали к обществу Вараввы и участвовали в мятеже и убийствах, им произведенных, ибо с Вараввой, по замечанию св. Марка (15, 7), находились в темнице и его сообщники, чья участь должна была решиться перед праздником и, судя по роду преступления, — крестной казнью.

Наконец, достигли Голгофы, или лобного места. Так называлась одна из горных северо-западных возвышенностей около Иерусалима, на которой совершались казни и которая с этих пор должна была соделаться самым священным местом на земном шаре. Древнее предание иудейской Церкви утверждало, что на этой горе погребена была глава Адама; и вот, над этой главой должна была пролиться теперь очистительная кровь Адама второго. Здесь же Авраам поднял жертвенный нож на своего единородного Исаака; и вот, теперь над Единородным Сыном Божьим должно было на самом деле совершиться то, что в Исааке послужило только к преобразованию будущего.

   Приступая к изображению самого распятия и смерти Богочеловека, честно признаемся, что мы с душевным трепетом касаемся этого предмета: надо повествовать о том, что вызывает благоговейное удивление самих ангелов (1 Пет. 1:12)… Творец видимых и невидимых (Ин. 1:3; Кол. 1:16), Который мог призвать, даже сотворить легионы ангелов (Мф. 26:53) для исполнения воли Своей, возносится на крест, подобно преступнику, и подвергается ужасным мучениям!.. Единородный Сын Божий оставляется среди мучений смертных Отцом, у Которого Он имел славу, прежде мир не бысть (Ин. 17:5), с Которым Он есть едино (Ин. 10:30. 5, 23) по существу и славе! Господь всяческих, имеющий жизнь в Самом Себе (Ин. 5:26) и дающий бытие всякой твари, истаивает от жажды, умирает, как последний из сынов человеческих! Это такие понятия, которых никогда не создало бы самое пламенное воображение, если бы они не были преподаны верой; это премудрость Божья тайная, сокровенная, которая, будучи от век предназначена в славу нашу, никем однако ж не была познана, доколе Бог не благоволил открыть ее святым Своим (1 Кор. 2:7-8). Здесь по необходимости теряется всякое соответствие слова и изображаемого предмета, и повествование, само по себе слабое, становится еще более поверхностным и косноязычным. Сами евангелисты в этом случае изображают Иисуса Христа, так сказать, только по плоти (1 Кор. 2:7-8), как Он представлялся чувствам зрителей, не раскрывая того, что происходило в Его духе, не изъясняя тайны внутренних страданий Богочеловека. Кто хочет знать эту тайну (а не участвуя в ней живой верой и живой деятельностью, нельзя быть истинным христианином), тот должен обратиться с молитвой к Самому Духу Божьему (1 Кор. 2:10), Который один предвозвещал Христовы страдания до совершения их (1 Пет. 1:13), один и возвещает тайну этих страданий после их совершения. Слово Божье объявляет только, что для понимания всей силы страданий Христовых надо сораспяться со Христом и спогребстись Ему (Рим. 6:4). А один из уразумевших свидетельствует, что после этого разумения весь мир покажется ничем (Флп. 2:8).
   Когда кресты были укреплены в земле, воины, как обычно, сняли с Иисуса Христа всю одежду, взяли пречистое тело Его, приподняли на крест, распростерли руки и начали прибивать их к дереву гвоздями. Потоки крови полились на землю…
   Вместо стонов и воплей, обыкновенных и неизбежных в таком случае, из уст распинаемого Господа послышалось другое: в ту минуту, когда, по всей вероятности, ожесточенные враги Его со злобной радостью впились взором в Его лицо, ожидая видеть выражение муки, Господь кротко возвел очи к небу и сказал: «Отче, прости им! Не велят бо, что творят».
   Таково послушание даже до смерти, и смерти крестной! Того, Который предал Его в руки врагов, попустил осудить на мучения и смерть, Божественный Страдалец называет Своим Отцом, точно так же, как называл Его при гробе Лазаря (Ин. 11:41) или когда глас с неба при всем народе свидетельствовал о Его Божественном достоинстве (Ин. 12:28). Заповедав последователям Своим молиться за врагов, Богочеловек подает теперь пример этой высокой молитвы, подает в минуту ужаснейших страданий от врагов Своих. Непосредственно слова этой молитвы, конечно, относились к распинавшим воинам (которые виновны были не тем, что исполняли дело своего звания, но что, подчинившись желанию иудеев, обнаруживали излишнюю жестокость); но по сути своей ходатайственная молитва Господа обнимала собой всех врагов Его: из нее не исключался ни Каиафа, ни Пилат, ни Ирод. Ибо все они, по своей злобе или по лукавству, действительно не знали сами, что делали. «Ибо если бы знали, — говорит св. Павел, — то не распяли бы Господа славы».
   Впрочем, это не значит, что не было виновных в смерти Господа. Кто бы не смог понять, если бы захотел, того, что понял и с такой силой исповедал даже отчаянный Иуда? Поэтому-то и Господь говорит: «Прости им!» Без молитвы Господа, может быть, природа не перенесла бы поругания Творцу своему и враги Его, подобно врагам Моисея и Аарона (Чис. 16:32), были бы поглощены землей, которая с трепетом держала на себе Его крест.
  

Когда распинали Господа, враги Его, по-видимому, не издевались над Ним. Народ также стоял только и смотрел (Лк. 23:35). Появление надписи над главой Его послужило как бы знаком к всеобщим насмешкам.
   Толпа народа, всегда буйная, читая надпись, кивала головой и кричала: «Уа, тридневный восстановитель храма! Уа, царь Израилев! Что же Ты медлишь спасти Себя? Вот какой Ты Сын Божий, что не можешь сойти с креста (Мк. 15:29)!»
   Первосвященники и старейшины не только не препятствовали черни издеваться над умирающим Господом, но и сами всячески ругали и злословили Его. Насмешки и поругания оставались единственным средством, которое они могли противопоставить хитрости Пилата, хотевшего осмеять их посредством надписи. Между тем, у первосвященников лежало на сердце еще нечто, гораздо важнее надписи, что побуждало их участвовать в самых низких насмешках. Теперь всем сделалось известно, что они — единственная причина столь ужасной казни для Иисуса и что Пилат долго не хотел осуждать Его. Необходимо было оправдать перед народом свое злодеяние и настроить общественное мнение так, чтобы чужеземные иудеи, собравшиеся со всех уголков на праздник, не разнесли по свету историю, как синедрион из низкого честолюбия предал позорной смерти праведника, едва ли даже не Мессию. Для такой цели поругания и насмешки казались самым лучшим средством: ибо опыт доказывает, что достойнейшие люди теряют авторитет, когда по какой-либо причине подвергаются осмеянию.
   Лицемеры, по обыкновению, приняли вид усерднейших служителей Бога Израилева, строжайших ревнителей закона и, обращаясь к народу, говорили:
   «Смотрите, других спасал, а Себя не может спасти! Напрасно ли мы уверяли вас, что от Этого Человека нельзя ожидать ничего доброго? Что друг мытарей и грешников рано или поздно займет место посреди злодеев? Что осквернение субботы не останется без небесного отмщения? Нам не верили, думали, что Он свят; вот теперь самое дело показало, мы ли говорили правду или Он! Кто не ожидает Мессии? Мы жизнь свою отдали бы за Его пришествие. Но ужели мы обязаны веровать в Мессию на кресте? И много ли нужно доказательств? Если Он действительно царь Израилев, пусть сойдет сейчас с креста, и мы тотчас же уверуем в Него» (Мк. 15:32).
   «В самом деле, — издевались прочие старейшины, — это совсем не царский престол. Теперь видно, каков Он, Сын Божий, и каковы Его чудеса. Оставил ли бы Отец собственного Сына в таком положении? Он уповал на Бога, пусть же теперь избавит Его Бог, если Он угоден Ему» (Мф. 27:39-43; Мк. 15:29-32; Лк. 23:35).
   Последние насмешки суть те же самые, которые Давид в вышеприведенном псалме влагает в уста врагов праведника, им описываемого. Так верно исполнялись пророчества в действиях, даже несознательных, тех самых людей, которые исполняли их. При насмешках, бесстыдно повторяемых самыми властями иудейскими, не удивительно, что и грубые воины, стоявшие на страже, говорили Иисусу Христу: «Если Ты царь Иудейский, то зачем не спасешь Себя?» Такая насмешка в устах римских воинов могла быть плодом только самого слепого подражания. Когда иудей кричал таким образом, то выражение: царь Израилев, для чего не спасешь Себя — у него имели смысл и силу, ибо Мессия, по его мнению, должен быть чудотворец, следовательно иметь возможность помогать себе во всех случаях; язычник, напротив, под царем Иудейским подразумевал обыкновенного человека, из чего никак не следовало, чтобы он мог сойти сам с креста. Но грубые воины нимало не заботились о смысле слов своих, бездумно повторяя слышанное от других. Св. Лука упоминает еще (Лк. 23:36), что воины подносили Иисусу Христу кислое питье, без сомнения, то самое, которым они имели обыкновение утолять свою жажду, находясь под открытым небом в жаркий полдень. Значит, между насмешками они не забывали и сострадательности к распятым, которые от мучений еще сильнее их должны были чувствовать жажду: обыкновенное сочетание в грубых людях доброго с худым, человечности со зверством. 

 После совершения казни над главами распятых, по обыкновению, прибиты были выбеленные дощечки, на которых изображалось их имя и преступление. В надписях разбойников не было никакого отступления от обыкновенной формы. Но над главой Господа вместо изъяснения вины, сверх чаяния, увидели следующие двусмысленные слова: «Иисус Назорянин, царь Иудейский». Притом надпись эта была не только на латинском или иноземном языке, как обыкновенно делалось, а на всех основных для того времени языках, то есть латинском, греческом и иудейском. Так было сделано с особенным намерением по приказанию самого Пилата. Надпись составляла то же самое обвинение, по которому Иисус Христос был осужден на смерть: присвоение достоинства царя Иудейского; только оставалось нерешенным: законно или незаконно присвоял Он Себе это достоинство, признали Его иудеи своим царем или не признали? Судя по надписи, каждый скорее мог подумать, что это действительно царь Иудейский, которого подданные не смогли защитить от римлян или который изменнически оставлен ими. Три языка для надписи были использованы Пилатом, потому что чужестранцы и многие из иудеев, пришедших на праздник из отдаленных стран, плохо знали еврейский язык. Притом, такая торжественность еще более позволяла думать, что Распятый есть важное политическое лицо, а следовательно, подвергала гордый синедрион еще большему осмеянию. «Вот как, могли говорить, поступают с царями иудейскими! Вот какого Мессию ожидают иудеи! Как они безрассудны, слепы!..» 

Молчания, по крайней мере, можно было ожидать от тех несчастных, которые сами висели на крестах. Но и из них один, по свидетельству евангелистов, злословил Иисуса, требуя, чтобы Он как Мессия спас и Себя, и их. Хотел ли этот несчастный в помрачении рассудка, вызванном смирной, только развеселить себя, участвуя в общих насмешках? Или действительно, по неведению, почитал Иисуса Христа виновным и достойным казни? Или даже гордился тем, что участвовал в возмущении за свободу, и думал низко о Том, Кто, называя Себя Мессией, не произвел никакого переворота? Во всяком случае, видно развращенное сердце, виден грешник, который хочет перейти нераскаянным и в другой мир (Лк. 23:39-43).
   Тем более возвышенный образ мыслей обнаружился в другом распятом. Хула На Иисуса Христа была для него нестерпимее креста. «Ужели в тебе, — сказал он хулившему, — совершенно нет страха Божьего, что ты издеваешься над тем, что сам терпишь? И мы осуждены праведно, терпим по делам; а Он, Он не сделал никакого зла!»
   Слова эти как бы дали ему смелость изъявить перед Самим Господом чувство веры и уважения, таившееся в его сердце. «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем!» «Аминь, глаголю тебе, — отвечал Господь, — днесь со Мною будеши в раи».
   Нет сомнения, что понятие кающегося разбойника о царстве Иисуса Христа еще не было свободно от всех мнений, с которыми оно обыкновенно соединялось в уме иудея. Разбойник не мог быть выше апостолов, которые представляли себе, как мы видели, царство Иисуса Христа еще земным и чувственным. Поэтому в словах разбойника надо предполагать смысл, не превышающий его понятия. Я верю, как бы он говорил Господу, что крест не воспрепятствует Тебе восторжествовать над Своими врагами: Ты воскреснешь и, воскресив с Собой всех, ожидавших Твоего пришествия, утвердишь потом на земле царство Израилево. Не забудь тогда и о мне недостойном; воскреси вместе с другими и дай место в царстве Твоем!
   А принимая, по необходимости, в таком смысле слова кающегося разбойника, нельзя не видеть в ответе Господа мудрого снисхождения к слабым понятиям человеческим. Раем иудеи называли одно из отделений Шеола, служившее, по их мнению, местопребыванием душ праведных. И вот Господь обещает кающемуся пребывание в раю, то есть обещает блаженное по смерти состояние, но не говорит ни слова о царстве Своем, ибо сказать: «ныне ты будешь со Мной в царстве Моем» значило бы возродить в уме разбойника мысль, что в этой же самый день будет учреждено видимое царство Мессии.
   Таким образом, Божественный Учитель истины и на кресте продолжал щадить слабость людских понятий, открывать истину, сколько могли вмещать слышащие, взирать не только на правильность мыслей, но и особенно на чистоту сердца и его расположение к добру. Прежде, во время служения Своего, окруженный чудесами, Он именовал Себя Господом субботы, храма: со креста является Господом рая и ада, Которому принадлежит всякая власть не только на земле, но и на небе. Первосвященники требовали, чтобы Он, прекратив спасать других, спас Себя Самого: Господь продолжает спасать других, пренебрегая собственным посрамлением. Справедливо св. Фулгенций ответ Иисуса Христа кающемуся разбойнику называет последним завещанием Его ко всем кающимся грешникам, которое начертано не тростью, а крестом.

***

На трогательном поступке разбойника, кающегося и проповедующего со креста покаяние, охотно останавливается взор и успокаивается сердце, страждущее от печального зрелища страстей и буйного неразумия бесчеловечных врагов Иисусовых.
   Иисус Христос — в глубочайшем уничижении: Он поруган, оклеветан, пригвожден ко кресту, оставлен даже теми, которые были свидетелями великих дел Его; сами ученики и сродники с трепетом взирают на крест Его — символ проклятия и гнева Божьего; и вот в эти ужасные минуты распятый одесную Его преступник возносится мыслью превыше всех соблазнов, окружающих крест Иисусов, находит более величия в уничижении Праведника, нежели в постыдном торжестве первосвященников; при всех исповедует Его невинность и свое окаянство. Мало этого, вера кающегося проникает за пределы всего видимого: Того, Который вместе с ним терпит мучения, находится близ смерти, он признает Господом неба и земли, Владыкой рая и ада; не видит более креста Иисусова; зрит одно Его вечное царство и молит даровать себе в нем место!.. Такая вера есть подлинно вера в распятого Иисуса!..
   Как не спросить при этом: откуда такое величие духа и такое достоинство в характере разбойника?
   Кто был для него проповедником и учителем такой мудрости?
   Обыкновенно предполагают, что покаявшийся не был до креста своего разбойником и убийцей, в собственном смысле этих слов, и нет причин представлять характер его совершенно испорченным. Знаем ли мы, что впервые толкнуло его на преступление, — число их и обстоятельства, при которых они совершены? Как легко человеку, и при незлом сердце, впасть иногда в величайшие проступки? Чего не может произвести, например, в одно мгновение сильный гнев? Каких ужасных явлений причиной не бывают другие бурные страсти, которые однако же совмещаются иногда с похвальным в других отношениях образом мыслей и чувств? До чего не в состоянии были довести покаявшегося, между прочим, худые сообщники, вроде другого распятого, который злословил Господа? Могло статься, что все эти причины не имели влияния на проступки распятого: но сколько могло быть других причин, которых мы не представляем, но которые объяснили бы, как он оказался на кресте, будучи способным заслужить рай!
   Впрочем, мы сказали уже, что покаявшийся, по всей вероятности, не был разбойником в собственном смысле этого слова, а принадлежал к числу сообщников Вараввы, который незадолго перед тем произвел народное возмущение; а поэтому нет причины предполагать его низким грабителем и убийцей. «Тем хуже, — скажет кто-либо, — возмутитель общественного спокойствия стоит всякого грабителя и убийцы». Так! Но вспомним, что власть римлян над Иудеей была властью завоевателей, и притом беззаконных, которые действовали не оружием и победами, а обманом и хитростью. При таком положении вещей, когда еще и секта зилотов и сами фарисеи проповедовали, что народ Божий не должен находиться в рабстве у язычников, легко было и доброму человеку увлечься истинной или ложной патриотической ревностью и произвести возмущение во имя самого Моисея и Бога Израилева. История иудейская, особенно перед разрушением Иерусалима, представляет немало подобных примеров. Вообще, если судить о зилотах и сикариях, не терпевших римского владычества, даже по одному описанию Флавия, то можно предположить в некоторых из них весьма много похвальных качеств. Сам ап. Павел до обращения в христианство находился в тесном общении с зилотами и, несмотря на чистоту своих намерений и нрава, участвовал с ними в убийстве первомученика Стефана (Деян. 7:58). Пример этот уже достаточно ясно показывает, как можно быть добрым по сердцу и, между тем, злым по делам! Почему же не предположить подобного и в преступнике, покаявшемся на кресте?..
   Признание распятого, что он осужден справедливо, не опровергаетет этого предположения. Возмутив общественное спокойствие, сделавшись виной убийств, он действительно заслужил казнь; но сердце его было свободно от навыка ко злу, от того ожесточения, которое бывает уделом людей, долго живших явными злодействами, привыкших не только попирать права человечества, но и находить в том удовольствие и славу. Напротив, обличение, сделанное покаявшимся своему сообщнику, обнаруживает в обличающем чуткую совесть, сердце, не чуждое страха Божьего, твердо верящее в будущие после смерти награды праведным и наказание нечестивых.
   Для такого человека пребывание в темнице не могло не иметь полезных последствий. Мечты рассеялись, совесть пробудилась, рассудок вступил в свои права; и то, что прежде казалось делом благоразумия или необходимости, представилось следствием страсти и буйства. Зная дух римского правления, противнику римлян нельзя было ожидать помилования; поэтому дни заключения были вместе днями приготовления к смерти — новое побуждение к покаянию! Одна мысль о смерти останавливает многих на пути беззакония: чего не может произвести над сердцем грешника само приближение смерти! В эти минуты и каменные сердца смягчаются; удивительно ли, если сердце чуткое сделалось особенно способным к покаянию?
   С другой стороны, с уверенностью можно утверждать, что покаявшийся до заключения в темницу был свидетелем некоторых чудес Иисуса Христа, может быть даже слушателем Его, и разделял вместе с другими уверенность, что Человек, так учащий и так чудодействующий, должен быть Посланником Божиим (это первая мысль, которая сама собой рождается в уме от слов, произнесенных им со креста). Темничное уединение поэтому живо напомнило ему беседы Иисуса Христа, столь трогательные для кающихся грешников. «Иисус проповедовал свободу; но не одобрял возмущений: Его свобода есть свобода истины и добродетели. Ах, если бы возможно было теперь следовать этому учению. По крайней мере, еще раз услышать Божественного Учителя! Получить от Него прощение грехов!» Наступает час казни — и раскаявшийся преступник внезапно видит себя рядом с Иисусом, узнает, что ему и Пророку Галилейскому надлежит претерпеть одну и ту же смерть!.. Зрелище печальное — видеть праведника, осужденного на позорную казнь, но для кающегося грешника некоторым образом отрадное! Для кого не отрадно умереть вместе с праведником, вместе с ним пройти мрак гроба и явиться к Судии Небесному? И кающееся сердце еще прочнее утверждается в святых чувствах, еще сильнее располагается к Иисусу. И как не расположиться! Его кроткое спокойствие и незлобие, поразительные слова Его к женам и дщерям иерусалимским, великодушие, с которым отвергнуто питье, омрачающее чувства, чистейшая молитва за Своих распинателей, могли тронуть всякого, кто имел слух и сердце.
   Оставалось преодолеть одну трудность — признать Мессию в человеке распятом, приближающемся к смерти. Но поскольку она преодолена, то мы смело можем предположить, что покаявшийся был и прежде свободнее других от всеобщего предрассудка о бессмертии Мессии и имел какое-либо понятие о Его страданиях. И почему, собственно, нельзя сделать такое предположение? Если история не слишком благоприятствует ему, то и не исключает его совершенно. Вскоре после жизни Иисуса Христа у иудеев возникает мнение о двух Мессиях, славном и страждущем, раскрытое во всех подробностях. Закон исторической постепенности говорит, что начало такого образа мыслей находится во временах предшествующих. И разве не имели иудеи перед глазами множество пророчеств, в которых Мессия описывается страждущим и умирающим? Что эти пророчества относились к Мессии еще до Иисуса Христа, за это ручается уже весь Новый Завет. Неоспоримо притом, что лучшие из иудеев ожидали от Мессии очищения грехов народа Божьего (Лк. 1:7; 2, 30); верили, что поэтому явление Его сопряжено будет со многими бедствиями, что даже Он Сам многими будет отвергнут (Лк. 2:34). Но от такого образа мыслей далек ли переход к мнению, что Мессия для искупления грехов подвергнется страданиям и смерти? Если бы даже совершенно никто из иудеев не ожидал Мессии страждущего, то один Иоанн Креститель, изображавший Иисуса Христа Мессией и вместе Агнцем Божьим, вземлющим грехи мира, мог поселить во многих иудеях веру в Мессию страждущего. Эта же вера могла возникнуть во многих благодаря собственным словам Иисуса Христа, Который не раз всенародно свидетельствовал, что Сыну Человеческому надлежит пострадать, дабы войти в славу Свою. Вообще надо предположить, что проповедью Иоанна Крестителя и Иисуса Христа предрассудок о земном царстве Мессии был весьма ослаблен, иначе крест Иисусов произвел бы в последователях Его гораздо более ужаса и потрясений, чем теперь видим.
   Сообразив все это, не трудно представить, каким образом один из распятых с Иисусом Христом преступников вдруг оказывается, по выражению отцов Церкви, мучеником, евангелистом и пророком. Живо чувствуя собственное недостоинство и готовясь к смерти, он видит перед собой вечность и Судию живых и мертвых.
   Зрелище ужасное! «О, если бы Праведник, вместе со мной страждущий, был Мессия? Так, это точно Он! Во смирении суд Его взятся; Он как овча, веден был на заколение, как агнец, не отверзал уст Своих, — Он, Который одним словом воскрешал мертвых! Напрасно враги вменяют Его быть в труде, в язве от Бога и в озлоблении. Он грехи наши носит и о нас болезнует; Он мучится за беззакония наши: «наказание мира нашего на Нем» (Ис. 53:1—40). Мысль — утешительная для совести, уязвленной раскаянием; и кающийся грешник, в порыве святого чувства, спешит облобызать верой крест Того, в Ком он видит Искупителя и Судью: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем!»
   Впрочем, вера покаявшегося, во всяком случае, достойна удивления; и кто имел ее, тот достоин был войти в рай вместе с Начальником и Совершителем веры. Пусть он знал об учении и чудесах Иисуса Христа — кто же не знал этого из тех людей, которые теперь издеваются над Ним? Пусть обстоятельства содействовали его обращению — но другой распятый разве не в подобных находился обстоятельствах? Однако же мы видим в нем человека нераскаянного. Покаявшийся сделал то, чего на его месте, может быть, не сделали бы многие и многие… «У него, — рассуждает Григорий Великий, — оставались только сердце и уста свободны; и он принес Богу в дар все, что имел: сердцем уверовал в правду, а устами исповедал во спасение». «Не знаю, — признается блж. Августин, — чего бы не доставало сей вере: подлинно, Иисус Христос не нашел подобной в целом народе иудейском, даже в целом мире». Св. Златоуст заметил еще в покаявшемся высокую черту любви к ближним, которая побудила его прежде пещись о спасении своего сообщника, а потом уже просить Господа и о себе. Тем непростительнее, когда грешники, злоупотребляя примером покаявшегося на кресте разбойника, воображают, что, проведя всю жизнь во грехах, они перед самой смертью успеют исправиться и минутным покаянием заслужить целую вечность блаженства. Не отвергая той утешительной, вытекающей из сущности христианства истины, что самое позднее раскаяние, по силе веры в заслуги Искупителя, может быть действительно, не отвергая, говорю, этой истины, которая, впрочем, по самому духу христианской религии, требует многих ограничений и действительное совершение которой над грешниками известно только одному Богу, — нужно сказать, что пример разбойника, покаявшегося на кресте, по самому существу своему, не менее способен возбудить страх, чем надежду. Чтобы прилагать к себе этот пример, надо вообразить себя находящимся в ужасном положении покаявшегося и, между тем, имеющим такую веру, какой, по словам Августина, не нашлось в целом мире. После этого каждый почувствует, чего стоит рай, даруемый, по-видимому за одно слово!
   Подобным образом рассуждал о покаявшемся на кресте разбойнике и св. Димитрий Ростовский, предполагая, что он помилован, между прочим, за прежние некоторые добрые качества и дела его и что поэтому грешники не должны злоупотреблять примером этого разбойника, отлагая свое покаяние до смерти. «Не вси, — пишет святитель, — то (прощение грехов) получают, и не мнози, но мало некто, нецыи токмо, разве тыи, иже в житии своем, аще и грешном, имеяху некая добрая дела, достойная от Господа воспоминовения и милосердия, якоже и о разбойнике повествуется: егда бо пречистая Мати Божия с Сыном своим и со св. Иосифом обручником, бежащи от Ирода, грядяше в Египет, негде в пустых местах нападоша на них разбойницы и хотяху отняти осла, на нем же малая некая своя потребная несяху, иногда же Мати со Отрочатем везяшеся: един убо от разбойник тех, видев Отроча зело красное, и удивився красоте необычной, рече: аще бы Бог принял на Ся тело человеческое, не бы был краснейший паче Отрочате Сего: то рек, воспрети другом своим озлобити сих путников. Той разбойник потом распят с Господом нашим. Се слыши ты, каковым подается при кончине покаяние и прощение!» (Соч. св. Димит. Ч. 2. 1818 г., стр. 421-2).

Торжество злоречия и клеветы не было продолжительно: вскоре после распятия Господа Промысл начал являть, что Он не даст Преподобному Своему увидеть истление (Деян. 2:27). Среди ясного полдня небо вдруг покрылось мраком (Мф. 27:45; Мк. 15:33; Лк. 23:44), как бы во свидетельство, что великое дело тьмы приближалось уже к своей полуночи. Мрак этот походил на солнечное затмение; впрочем нисколько не был его следствием, потому что Пасха иудейская всегда совершалась во время полнолуния, когда луна не может находиться между землей и солнцем и вызвать солнечное затмение. По мнению Златоуста, Феофилакта и Евфимия, мрак во время распятия Иисуса Христа происходил от сгущения облаков между землей и солнцем, произведенного сверхъестественной силой.
   Ев. Матфей говорит, что тьма бысть по всей земли. Хотя выражение это не должно понимать буквально, как справедливо замечено еще древними учителями Церкви, потому что земля у св. писателей часто означает одну какую-либо страну, особенно иудейскую, даже один город; впрочем, нет никакой причины ограничивать помрачения воздуха одной Палестиной. Оно, без сомнения, распространилось, в большей или меньшей степени, так же далеко, как и землетрясение, за ним последовавшее, которое, как видно из современных свидетельств, охватило большую часть Азии, Африки и Европы.
   Замечательно, что древние иудейские писатели, которые в своих сочинениях обыкновенно или отвергают или извращают чудеса евангельские, не возражают против повествования о помрачении солнца во время страданий Христовых. Замечательно также, что языческий историк Флегонт, чьи слова приводятся Евсевием, Оригеном и Юлием Африканским, настолько согласен с евангелистами в описании одного необыкновенного помрачения солнца, случившегося в царствование Тиверия, что называет для него тот же самый час (шестой или, по нашему, 3-й пополудни). Вообще надо полагать, что событие это, как и прочие чудеса, за ним последовавшие, были тогда известны всем: иначе Тертуллиан, приводя их в доказательство божественности христианской религии, не ссылался бы перед лицом сената и народа римского на публичные архивы, где хранились описания подобных явлений.
   Необыкновенное помрачение воздуха, последовавшее за распятием Господа, должно было закрыть хульные уста врагов Его и произвести на них впечатление самое мрачное. Если они не посчитали этого явления следствием бесчеловечности, проявленной по отношению к Праведнику, то, сообразно господствовавшим понятиям, не могли не видеть в нем предвестия общественных бедствий, тем более печального и ужасного, что оно случилось в день самого светлого праздника. В то время народы вообще верили, что необыкновенные воздушные явления, особенно помрачение солнца, предвещают худое, а иудеи тем более держались этого мнения, так как пророки, предсказывая народные бедствия, нередко соединяли с ними помрачение солнца. Особенно тьма могла просветить многих из иудеев, когда увидели, что, начавшись с распятием Иисуса Христа, она окончилась с Его жизнью; потому что обстоятельство это яснейшим образом показывало, что естественным, по-видимому, событием управляет сила сверхъестественная, Божья, и что свет мира материального померк, потому что на кресте угасал Свет мира духовного.

 Вкусив немного прохладительного пития, Господь далее воскликнул громко: «Совершишася!» Это был последний предел и судеб Божьих, которые исполнялись теперь над Ходатаем Бога и человеков, и самых страданий Его; ибо пречистое тело Его, для которого страдания, по самому совершенству его, были невероятно мучительны, уже готово было разлучиться с душой. Возведя взор к небу, Иисус сказал: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!..» При этих божественных словах глава Его преклонилась (как обыкновенно бывает с умирающими), и Он испустил дух (Ин. 19:30; Лк. 23:46)…
   Так окончилась жизнь, равной которой не было и не будет на земле!
   Все, сказанное Господом перед Своей смертью показывает, что мысль Его в эти решительные минуты была заключена в слове Божьем. При первой борьбе, которую Он, как второй Адам, должен был выдержать в пустыне в начале служения Своего, слово Божье было для Него единственным щитом против разжженных стрел сатаны (Мф. 4:1-10). И теперь, в последней борьбе с немощами природы человеческой, с болезнями тела и духа, Господь обращается за утешением к тому же слову Божьему. В нем, как на чертеже Своей жизни и служения, видит настоящее, прошедшее и будущее: видит, что оставалось еще претерпеть для блага человечества, видит, наконец, исполнение всех великих судеб Божьих и как победитель, который истоптал уже точило ярости Божьей (Ис. 63:2), восклицает: «Совершишася!» Нужно ли напоминать о том, как многозначительно это восклицание! Целая история рода человеческого должна служить его изъяснением; но одна только вечность раскроет вполне то, что совершилось теперь на малом холме Голгофском. Ал. Павел говорит, что на кресте расторгнуто рукописание грехов человеческих (Кол. 2:13. 14): оно расторгнуто в ту самую минуту, когда Господь изрек: «Совершишася!»
   При всей лютости страданий, при всем уничижении, Сын Человеческий до самой последней минуты является с полным сознанием Своего Божественного достоинства и великого предназначения. Последний взор Его устремлен к небу, последний глас Его обращен к Отцу! Мы видим всемогущего Посланника Божьего, у Которого, как Он Сам сказал, никто не может взять жизни против Его воли (Ин. 10:18). Поэтому если Он предает ее теперь, то предает Сам, добровольно и только исполнив Свое великое дело, — предает не ангелу смерти, а Отцу, Который дал Ему иметь живот в Самом Себе (Ин. 5:26)…
   Впрочем, мнение, что смерть Богочеловека на кресте ускорена сверхъестественным действием Божественным, чтобы тело Его, которое должно воскреснуть, не подверглось сокрушению голеней, не может быть принято, хотя оно высказано еще древними учителями Церкви и подтверждается, по-видимому, некоторыми обстоятельствами самой истории евангельской (непродолжительным пребыванием Господа на кресте, удивлением Пилата, что Он уже умер, и сотника, что смерть Его наступила вдруг за громкими восклицаниями и проч.). Достойно ли это мнение Божественного Страдальца? Мы видели, как Он решительно отказался от всех сверхъестественных средств для Своей защиты; можно ли после этого думать, что Он воспользовался чем-то сверхъестественным для сокращения Своих страданий? Чтобы внутренний крест Его остался, так сказать, недоконченным? Нет! Кто учил других, что претерпевши до конца спасен будет, Тот Сам, без сомнения, терпел до конца: подвигоположник не может быть ниже подвижников. Вождь спасения нашего явился совершенным через страдания (Евр. 2:10), поэтому, сокращая страдания, мы как бы сократим Его совершенства. И не довольно ли естественных причин, которые могли ускорить на кресте смерть Богочеловека? Бичевание одно, как мы заметили, нередко оканчивалось смертью бичуемого. Удивительно ли, что прервалась жизнь Того, Кто, кроме бичевания, претерпел множество других мучений, Кто еще в саду Гефсиманском был изнурен кровавым потом до того, что имел нужду в ангеле укрепляющем, а на пути к Голгофе, под тяжестью креста ослабел настолько, что даже бесчеловечные враги заметили, что жизнь Его в опасности? Если крест иногда не скоро умерщвлял, то надо помнить, кого он не скоро умерщвлял и кто были люди, которых распинали на крестах. Громкие восклицания распятых не только не показывают избытка жизненных сил, но, по замечанию опытных физиологов, являются несомненным признаком наступающей смерти. Распятые вместе с Господом должны были остаться в живых дольше уже потому, что не были подвергнуты бичеванию, да и по некоторым другим причинам.

И римские воины увидели теперь, что Тот, Чье мертвое тело они охраняют, едва ли не выше всех божеств их. Они не знали Бога Израилева, но Бог всей природы, по мановению Которого колебалась теперь земля, известен всякому. Стоя на трепещущей Голгофе и сознавая себя виновными перед умершим Праведником, стражи от сильного страха не знали, что предпринять, но единодушно говорили, что распятый Страдалец должен быть Сын Божий (Мф. 27:54).
   Особенно поражен был благоговением и удивлением римский сотник, начальник стражи. Внимание к Иисусу Христу возникло в нем еще прежде (Мк. 15:39) страшных знамений, вероятно, из-за отзыва прокуратора о Его невиновности и удивительных слов, сказанных Господом на пути к Голгофе и со креста. Если он не запретил своим воинам глумиться вместе с первосвященниками, то сам не участвовал в насмешках. По замечанию св. Марка (Мк. 15:39), сотник стоял прямо напротив креста, когда Иисус Христос предал дух, наблюдая, вероятно, не только за последними словами, но и за выражением лица Богочеловека. Громкие восклицания Иисуса перед смертью очень удивили его. Заключая из них об избытке в Нем телесных сил, он не иначе объяснял себе тут же последовавшую смерть Его, как благоволением богов, восхотевших прекратить страдания своего любимца. Наконец, страшное землетрясение, рассеяв остающиеся в душе сотника сомнения, обнаружило веру его во всей полноте и силе. Признавая вместе с прочими воинами, что Иисус есть действительно Сын Божий, он не остановился на этом хладном признании, но вслух прославил Бога (Мк. 15:39), Который так грозно показывал теперь смертным, что рано или поздно Он награждает добродетель и наказывает зло, попускает иногда страдания праведным, даже смерть, но и в самой смерти показует, что упование их исполнено бессмертия (Прем. 3:4).
   Непосредственный переход этот от страха и удивления к прославлению Бога служит доказательством того, что сотник и прежде отличался набожностью и по образу мыслей своих достоин был чести стоять на страже у креста Христова. Нет сомнения, что слова «Сын Божий» в устах его теперь имели значение не выше того, какое придавал им Пилат: но древнее предание утверждает, что Лонгин (имя сотника) узнал впоследствии в Иисусе истинного Сына Божьего и своей кровью засвидетельствовал твердость исповедания, произнесенного им на Голгофе. Церковь ублажает страдания его 16 октября.
   Исповеданием сотника окончилось видимое действие страшных знамений на сердца людей, окружавших крест Иисуса.
   Но неужели эти чудесные явления никак не подействовали на первосвященников и старейшин иудейских — тех людей, которые, можно сказать, были их главной причиной, вознеся, в безумии своем, на крест Господа славы?
   К сожалению, на этот важный вопрос нельзя не ответить отрицательно. В то время, как помрачалось небо, тряслась земля, распадались каменные скалы, отверзались гробы и восставали мертвые, в то самое время первосвященники помышляли о приличии праздника, требовавшем, чтобы тела распятых не оставались долго перед лицом торжествующего Иерусалима! — о том, как сократить жизнь несчастных! — о новом посрамлении Иисуса, намереваясь предать тело Его земле вместе с телами злодеев! Явление ужасное для сердца, любящего человечество, не желающего видеть между людьми извергов, достойных ада!
   «Такова, — восклицает св. Златоуст, — сила зависти! Враги Иисуса Христа единожды и навсегда обрекли себя на все злодеяния». Но не одна зависть владела сердцами первосвященников и книжников, в них жила и суеверная приверженность к преданиям старцев, к своим мнениям, которые постоянно были отвергаемы Иисусом Христом как зловредные; в них было и алчное корыстолюбие, соединенное с притеснением ближних, Им нередко обличаемое; были личная ненависть и злоба; был, наконец, стыд — явиться перед всем народом иудейским убийцами Мессии или, по крайней мере, пророка. Столько демонов (ибо так по справедливости св. отцы называют страсти) — до какой слепоты и ожесточения не могли довести сердца, и без того давно ожесточенные, холодные к истине и добродетели, преданные фанатизму или чувственности, привыкшие саму религию обращать в орудие страстей самых низких! Фараон, Дафан и Авирон уже давно явили собой пример ослепления и упорства, видимых теперь в старейшинах иудейских. Злое сердце всегда неистощимо в возражениях против самых очевидных истин, когда они для него нестерпимы. А что могло быть нестерпимее для гонителей Иисусовых Его Божественного достоинства? В уме книжников и фарисеев был уже гибельный запас возражений против чудес Иисуса Христа; те же самые возражения могли они использовать и против чудес, бывших ради Иисуса Христа. Ничто не препятствовало грубым изуверам думать и говорить, что настоящие знамения если не явления естественные, то действие темных сил, которые огорчены потерей своего наперстника, каким злоба их давно изображала Иисуса (Мк. 3:22; Мф. 9:34; Лк. 11:15). Для саддукеев, отвергавших бытие духов и бессмертие, настоящие знамения могли не иметь особого значения уже потому, что Иисус Христос умер: ибо, по их учению, смертью человека все оканчивалось. Знамения не произвели никакой видимой перемены в судьбе Иисуса Христа: Его тело оставалось спокойно на кресте, язвы были открыты; оно подверглось всем поруганиям. «Явный знак, — могли толковать книжники, — что помрачение солнца и землетрясение не имеют отношения к смерти Иисуса». Притом, между знамениями не было ни одного, которое привело бы к гибели кого-либо из врагов Иисусовых: они все оставались живы, невредимы, неприкосновенны — еще одно доказательство для сердец грубых, что это знамения не божественные, не ради Иисуса; потому что, вспоминая события своей истории, они видели, что людей, раздражавших Бога, немедленно постигала смерть. Что всемогущество Божье щадит их теперь, оставляя им время на покаяние, что Мессии Искупителю не свойственно мстить личным врагам Своим казнью — мысли эти были выше Каиафы, который мог сребрениками купить достоинство первосвященника, но не мог стяжать истинного познания о Боге и Его совершенствах, о Мессии и великой цели Его пришествия в мир. Нельзя забывать и того, что самое поразительное из знамений, последовавших за смертью Иисуса Христа — воскресение мертвых, — теперь еще не было известно.
   Если бы, несмотря на высказанное, ожесточение первосвященников показалось кому-либо непонятным, то нужно вспомнить, что история, не имея возможности проникать в сердце, судит о человеке по деяниям; а деяния не всегда бывают согласны с сердцем, по крайней мере, часто не выражают с точностью состояния сердца человека действующего. Многие из врагов Иисуса уничиженного останутся до времени врагами Иисуса прославленного; в их жизни не произойдет еще видимая перемена, но из этого нельзя заключать, что не произошло никакой перемены в их сердце. Положим, что сердце самого Каиафы сильно дрогнуло от мысли: не от Бога ли знамения, бывшие на Голгофе? Если не произошло совершенной перемены в образе его мыслей, то одна хитрость заставит надменного, преданного плотоугодию саддукея (Деян. 5:17) не обнаруживать своих сомнений, продолжать, даже против совести, дело, однажды с такой торжественностью начатое, следовать волей или неволей течению обстоятельств. После Вознесения Господа на небо сама история показывает значительную перемену в поступках первосвященников в отношении к христианству: они стали уже менее жестокими к апостолам, не так решительны в преследовании христиан. Весьма вероятно, что такой перемене в поступках (хотя все еще двусмысленной) давно предшествовала некоторая перемена в мыслях. Кроме того, видим что по Вознесении Господа весьма многие из священников иудейских обращаются в христианство (Деян. 6:7); между тем, известно, что сословие священников особенно преследовало Иисуса Христа. Что заставило этих людей уверовать в Распятого? Вероятно, не только известие о Воскресении Иисуса, но и страшные знамения, свидетелями которых они были.
  

 Пример трепещущих тварей не остался тщетным и для разумных существ. Многие из иудеев, стоявших на Голгофе, видя страшные знамения, поражены были недоумением и ужасом. Вместо злословия и клеветы вокруг креста почившего Иисуса воцарились безмолвие и тишина. Всюду видны были люди, с поникшими головами возвращающиеся в город. Более впечатлительные плакали и били себя в грудь (Лк. 23:48). Мнение, что распятый Иисус есть Сын Божий, снова начало пробуждаться во всей силе. Теперь многие, даже из злословивших, сказали бы от всего сердца: «Сниди со креста; мы веруем в Тебя», но лев от Иуды уже почил; и кто возбудит его?..

Для почитателей Иисуса Христа помрачение воздуха и сопровождавшая его тишина в природе были благоприятным случаем приблизиться ко кресту, где в это время сделалось покойнее. Таковы были, по свидетельству евангелистов, все знакомые Господу, в частности, многие жены галилейские, пришедшие на праздник, которые, по замечанию Марка, и когда Иисус был в Галилее, ходили за Ним (Мк. 15:41) и помогали Ему от своего имущества (Мф. 27:55): Саломия, жена Зеведея, мать Иакова и Иоанна (Мк. 15:40; Мф. 27:56); Мария Магдалина; Мария, сестра Богоматери, матерь Клеопы (Ин. 19:25), Иакова и Иоссии; Иоанн, ученик и друг Иисусов; Матерь Господа.
   Иосифа, обрученника Богоматери, не было, вероятно, не только на Голгофе, но и на земле. С того самого времени, как Иисус Христос, будучи 12 лет, приходил с родителями Своими в Иерусалим на праздник Пасхи (Лк. 2:41-51), об Иосифе вовсе не упоминается в Евангелии, хотя при некоторых случаях весьма прилично было упомянуть о нем, если бы он был жив.
   Учеников Иисусовых, кроме Иоанна, также не видно у креста: так, по крайней мере, заставляет думать молчание евангелистов. Отсутствие их тем извинительнее, что Сам Господь и Учитель запретил им подвергать себе опасности. У Петра был свой крест: он плакал в уединении…
   И Лазарь не мог появиться между врагами Иисуса, не подвергая свою жизнь опасности. Древнее предание говорит, что он вскоре после воскресения своего, избегая преследования синедриона, удалился из Иудеи.
   С Матерью Господа неразлучнее всех был Иоанн: их соединяли и равная скорбь, и равная любовь к Распятому. Ученик по чувству сердца уже занимал место сына для безутешной Матери.
   Прочие почитатели Господа все еще оставались в некотором отдалении от креста (Мк. 15:40), может быть, на одной из возвышенностей, окружавших Голгофу. Но Богоматерь, св. Иоанн, Мария Клеопова и Мария Магдалина, презирая страх и опасность, подошли так близко, что Господь не только мог видеть их, но и говорить с ними (Ин. 19:25). Ужасный вид для сердца матери, и — такой матери, какова была св. Мария! Оружие, предсказанное Симеоном в минуты Ее радости и величия (Лк. 2:35), пронзило теперь всю душу Ее. Дружелюбное сердце Иоанново также терзалось печалью. Видя своего возлюбленного Учителя и Друга, висящего на кресте, посреди разбойников, — он невольно должен был вспомнить о своем безрассудном прошении. Теперь ясно было, что он совершенно не знал, чего просил у Иисуса, когда желал занять место по правую Его сторону, и как горька чаша, которую он обещался тогда испить с такой решительностью (Мф. 20:22).
   Впрочем, евангелисты не говорят, чтобы Матерь Господа и друзья Его рыдали, подобно женам иерусалимским. Их рыдания возмутили бы последние минуты лица, нежно любимого. Сама горесть их была выше слез: кто может плакать, тот еще не проникнут силой всей скорби, на какую способно сердце человеческое.
   И для Иисуса Христа взгляд на Матерь был новым мучением. Путешествуя постоянно из одной страны в другую для проповеди, Он не мог исполнять обычных обязанностей сына, но все же был надеждой и утешением Своей Матери, даже в земном отношении. Теперь Мария была Матерью уже не Иисуса, всеми любимого, уважаемого, Которого страшился сам синедрион, Который составлял предмет надежд для всего Израиля, а Иисуса, всеми оставленного, поруганного, окончившего жизнь на Голгофе, вместе с злодеями!..

 Едва только первосвященники вышли из претории с жалким позволением сократить жизнь распятых новым мучительным средством, перед Пилатом явился другой проситель, желавший иметь позволение снять со креста и предать погребению тело Иисусово. То был Иосиф Аримафейский. Не покажется излишним, если мы предварительно скажем несколько слов об этом св. муже, которому Провидение предоставило уникальную честь — оказать Самому Сыну Божьему последнее благодеяние в Его земной жизни.
   Аримафей, отечество Иосифа, — древний Гараматаим (1 Цар. 1:1), место рождения Самуила-пророка, или, что вернее, Рама (по сиро-халдейски Армафа), город в колене Вениаминовом, упоминаемый св. Матфеем (Мф. 2:18). Великое богатство (Мф. 27:57) делало Иосифа лицом значительным в то время, когда в Иерусалиме все можно было купить за деньги, начиная от должности последнего мытаря до сана первосвященника. Кроме этого, Иосиф принадлежал к числу знатнейших членов синедриона (Мк. 15:43; Лк. 23:50) и вместе с другими благомыслящими советниками, вероятно, составлял в синедрионе оппозицию приверженцам Каиафы. Это оппозиционное общество, чьи благородные усилия к поддержанию падающего отечества во время последних междоусобий, предшествовавших разрушению Иерусалима, с такой благодарностью вспоминаются иудейским историком Иосифом Флавием, искренне заботилось о благе народа иудейского. Ни почести, ни богатства, заставлявшие многих саддукеев вовсе оставить надежду на Промысл о народе еврейском, нисколько не препятствовали Иосифу ожидать пришествия Мессии и воздыхать со многими истинными израильтянами о Его святом царстве (Лк. 23:51; Мк. 10:43). Если он, подобно прочим, думал об этом царстве с некоторыми предрассудками, представляя его земным и чувственным, то не был однако же, подобно прочим, упорен в своих мнениях; с ревностью искал наставления и всегда готов был слушать тех, которые могли открыть ему истину. Эта-то ревность сблизила его с Иисусом Христом. Несмотря на то, что синедрион ненавидел и преследовал Пророка Галилейского, что Небесное Царство, Им проповедуемое, было совершенно противоположно земному царству, ожидаемому народом иудейским, что все беседы Его были о духовной нищете, столь противной людям, обладающим благами века сего, — Иосиф сделался искренним последователем и учеником Иисусовым (Мф. 27:57). Недостаток этого ученика состоял в том, что он, опасаясь преследования первосвященников, хранил в тайне свою расположенность к Учителю и свои отношения с Ним (Ин. 19:38), — недостаток в общем-то извинительный, потому что Господь, щадя слабость человеческую и предвидя плохие последствия для Иосифа, нетребовал от него и ему подобных, чтобы они признавали Его всенародно Мессией, тем более вступались за Него в синедрионе. В последних действиях синедриона против Иисуса Христа, а равно и в суде над Ним Иосиф не участвовал (Лк. 23:51) — или потому, что, не видя никаких средств спасти невиновного, не хотел быть свидетелем Его осуждения; или потому, что хитрость первосвященников нашла средство совершенно отстранить его от этого дела. Впрочем, бездействие в то время, когда столь ужасным образом решилась судьба Иисуса, без сомнения, было весьма тяжело для сердца благородного, которое стыдится малодушия, — оставить без защиты невинного даже и тогда, когда знает, что спасти его нельзя. 

   К числу необыкновенных событий, последовавших за смертью Иисуса Христа, нужно отнести и то, что тайные ученики Его вдруг одушевились чрезвычайным мужеством. Презирая стыд объявить себя перед целым иудейским народом последователем Иисуса, уже казненного, Иосиф твердо решил оказать Ему последний долг дружбы и уважения — спасти от посрамления, по крайней мере, смертные останки своего Наставника.
   Решимость эта была сопряжена с немалой опасностью — не со стороны Пилата, от которого можно было ожидать благосклонного отношения к просьбе в пользу Иисуса, ибо он считал Его праведником, а со стороны первосвященников, которые в малейшем знаке уважения к Иисусу Христу видели противодействие своим замыслам, а на покушение погребсти Его с честью могли взирать не иначе, как на выступление против синедриона тем более опасное, что его совершал теперь знаменитый член синедриона, чей пример был весьма важен для народа, и без того приверженного к памяти Иисуса.
   Однако же Иосиф, раз и навсегда презрев страх, явился в претории римской с дерзновением, свойственным великодушию. Прошение его было для Пилата первым известием, что Иисус Христос уже умер. Игемон весьма удивился такой скорой смерти, потому что из многих опытов знал, что распятые остаются в живых гораздо дольше. Не имея никакой причины сомневаться в истинности свидетельства Иосифова о смерти Иисуса, он желал однако же знать ее подробности. Для этого немедленно был призван сотник, стоявший на страже у креста Иисусова. «Давно ли Он умер?» — спросил Пилат. И, получив надлежащий ответ, повелел отдать Иосифу тело Иисусово для погребения.
   Едва ли в этом случае в душе Пилата снова не возникла мысль о сверхъестественном союзе Иисуса Христа с Божеством. Скорая смерть Его на кресте могла служить для язычника признаком благоволения к Нему богов. Об этом же свидетельствовали и чудесные знамения, если только Пилат был внимателен к ним. Во всяком случае, известие о скорой смерти Господа облегчало совесть судьи, которая должна была страдать, представляя страдания на кресте Праведника, им невинно осужденного. Подобное облегчение принесло и прошение Иосифа. Соглашаясь на погребение Иисуса, отдавая тело Его друзьям, Пилат таким снисхождением к мертвому как бы исправлял несправедливость по отношению к живому. Само невнимание к вражде первосвященников, которые позволение, данное Иосифу, почитали, без сомнения, новым для себя посрамлением, было как бы жертвой, которую Пилат принес памяти Праведника.
   Едва только воины успели нанести телу Иисуса Христа последний удар своей бесчеловечности, Иосиф явился на Голгофу. Вместе с ним пришел Никодим (Ин. 19. 39), тот самый, который приходил некогда к Иисусу Христу ночью и слушал Его высокую беседу о духовном возрождении, необходимом для людей, желающих войти в царство Мессии (Ин. 3:1-21), тот самый, который однажды перед всем синедрионом, осуждавшим Иисуса, сказал: «Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает?» (Ин. 7:51). Подобно Иосифу, Никодим был богат и заседал в верховном совете иудейском (Ин. 3:1); подобно ему, принадлежал тайно к числу последователей Иисуса Христа и не открывал всех своих мыслей о Нем, боясь первосвященников (Ин. 19:39); и подобно ему, хотел теперь благородным самоотвержением загладить прежнее малодушие, иногда почти неизбежное, но всегда тягостное для сердец великодушных. Если Никодим не разделил с Иосифом дерзновения явиться в преторию Пилата с просьбой о погребении, то не по недостатку усердия, а по нужде: он в это время подготавливал вещи, необходимых для погребения.

 Итак, тело Иисуса Христа немедленно было снято со креста. Из евангельской истории не видно, чтобы в этот момент произошло что-либо примечательное: тут слышны были одни воздыхания, видны — одни слезы. Господь снова вступил в мирный круг дружбы и любви, из которого исторгла Его рука предателя.
   В то же время, конечно, были сняты и тела распятых с Иисусом. Если у них были родственники и друзья, то и они имели право плакать над ними, хотя не имели права похоронить их без особенного позволения прокуратора.
   В руках врагов Иисусовых оставался теперь один крест Его. Еще не пришло время, чтобы этому священному древу было воздано уважение, приличное жертвеннику, на котором заклана всемирная жертва. Древнее предание говорит, что иудеи зарыли потом крест Иисусов в землю в таком месте, которого никто не знал, кроме них, и откуда он извлечен впоследствии усердием равноапостольной Елены, матери Константина Великого.
   Поскольку до субботнего вечера оставалось совсем немного времени, то друзья Иисусовы, сняв пречистое тело Его со креста, немедленно занялись погребением, в котором быстрота должна была спорить с усердием и уважением к Погребаемому.
   Прежде всего нужно было найти приличное место для погребения. У Иосифа близ Голгофы был сад, в котором, как и по всей округе, находились каменные скалы. В одной из них, по обыкновению иудеев, высечена была пещера для погребения. Никто еще не был погребен в этой пещере, и Иосиф предназначал ее, вероятно, для себя и своего семейства (Ин. 19:41). Обладание местом этим, не совсем приятное из-за близости его к Голгофе, было на этот раз очень кстати для Иосифа и прочих друзей Иисусовых, т. к. давало возможность не только погребсти Божественного Мертвеца, не теряя времени, но и беспрепятственно приходить на гроб Его, чтобы изливать горесть свою слезами.
   Поэтому пречистое тело Господа немедленно перенесено было в сад Иосифов. Провидение в этом случае явило следы своего особенного смотрения. Если бы в пещере, где решили положить тело Иисусово, были уже прежде погребены тела других людей, то злоба врагов Иисусовых могла бы впоследствии говорить, что воскрес не Он, а другой, или что Он воскрес не Своей силой, а от прикосновения к костям какого-либо праведника, как это случилось однажды во времена царей Израильских. При всей нелепости этой лжи, они могли бы смущать и соблазнять легковерных.
   Тотчас занялись и погребальными приготовлениями. Иудеи вообще почитали погребение делом важным, даже ставили его в число добродетелей для погребающих (Тов. 1:20). Любили также, подобно прочим народам, и погребальное великолепие, например, драгоценные ароматы. Поэтому, погребение Иисуса Христа, которое совершали два знаменитых и богатых человека, желая своим усердием стереть бесчестие, Ему нанесенное, было настолько великолепно, насколько позволяло время.
   Погребальные полотенца, доставленные Иосифом, были самые тонкие и дорогие, какие получали обычно из Египта, славившегося этими изделиями. А Никодим принес столько ароматов, что их достаточно было бы на погребение самого первосвященника. Это было смешение из смирны (душистой смолы из одного дерева, растущего в Аравии) и алоя (благовонного растения, один из видов которого, не самый ценный, рос и в Палестине, но лучшие получались из Индии); то и другое употреблялось при погребении, иногда в порошках, иногда в виде масти. Если вес ароматов, упомянутый евангелистом (около ста литров), и не соответствует в точности нашему весу, то, по крайней мере, заставляет предполагать, что их принесено значительное количество.
   Остаток ароматов мог быть употреблен на усыпание гробницы. Некоторая часть, вероятно, была сожжена в конце погребения, что также было частью погребальных иудейских обрядов.
   По окончании приготовлений тело Господа, по обыкновению (Ин. 19:40), было омыто чистой водой; потом осыпано благовониями и вместе с ними обвито четвероугольным широким платом (плащаницей). Голова и лицо были обвиты узким головным полотенцем (сударь). То и другое перевязано шнурками. Так Иисус Христос положен был в гроб в том же виде, в каком Лазарь был восставлен Им из гроба (Ин. 11:44). Но ароматы не спасли Лазаря от тления, а в Иисусе Христе, источнике нетления, они служили только признаком несовершенства веры Его почитателей, которые, при всем уважении к Нему, как замечает св. Златоуст, нимало не думали, что они погребают теперь Господа жизни и смерти.
   Ограниченность времени не позволяла соблюсти всех прочих погребальных обрядов. Недостаток их надеялись восполнить по прошествии субботы, когда закон Ветхого Завета не мог уже препятствовать усердию к Законодателю Завета Нового.
   Вход в пещеру, где положили тело Иисусово, был плотно завален огромным камнем (Мф. 27:60-61): предосторожность, необходимая в Иудее, где водились хищные звери и птицы, но излишняя для Того, Кто и во гробе не преставал быть Господом земли и неба.

Как при снятии со креста, так и при погребении присутствовали некоторые из жен, преданных Господу, которых мы видели стоящими при кресте Его, — Мария Магдалина и Мария Иосифова (Мф. 27:61). Усердие Иосифа и Никодима не давало теперь места их усердию: они смотрели только, как и где погребали Господа (Мк. 15:47). Однако же от нежной любви их к Иисусу не скрылось, что драгоценным останкам Его еще можно оказать некоторые знаки уважения; и они решились запастись снова благовонными мастями, чтобы после субботы придти и помазать тело своего Учителя. Такое намерение принято ими, конечно, с согласия Иосифа, который имел столько достатка и любви к Иисусу, что мог всю пещеру наполнить ароматами, но не хотел препятствовать нежному усердию людей, гораздо менее его богатых, но столь же великодушных и благоговейных к памяти Иисуса.
   По окончании погребения все, участвовавшие в нем, немедленно удалились, каждый к себе, для празднования навечерия пасхальной субботы, которая была величайшим праздником.
   Как мрачен, нерадостен был теперь день этот для учеников и друзей Иисуса, особенно для Его Матери, для Петра, который должен был скорбеть и о потере Учителя и о своем падении! Мысль эта наполняла всю душу, подавляла все прочие мысли, не позволяла придти в себя, чтобы хоть как-то осознать это неожиданное, страшное событие. Будущее покрыто было непроницаемым мраком; прошедшее более смущало, нежели утешало. Память о чудесах Иисусовых, о Его прежнем величии делала еще страшнее крест и гроб Его. До сих пор ученики Его шли неровным, тесным, часто тернистым путем; но шли по следам Учителя, облеченного могуществом Сына Божьего, обращая на себя всеобщее внимание, разделяя с Ним Его славу, утешая себя величественными надеждами на будущее: и вот путь этот внезапно приводит их к Голгофе, пресекается крестом Учителя и совершенно оканчивается Его гробом! Положение печальное, безутешное!
   Скорбь учеников Иисуса была бы не так чрезмерна, если бы они менее уверены были в Его достоинстве. Тогда она скоро могла бы превратиться в охлаждение к Тому, Который так внезапно изменил их надеждам, подвергнув Себя смерти, а их посрамлению. Тогда скорбело бы обманутое самолюбие.
   Но любовь и уважение к Иисусу нисколько не умалились в сердцах признательных. Души учеников Его были соединены с Ним вечным небесным союзом. Гроб Его соделался для них святилищем, в котором заключены были все их святые помыслы, все чистые желания, вся вера их.
   И с этой-то святой любовью непрестанно встречалась ужасная мысль: «Он умер! Он не то, чем был, чем мы почитали Его! Он не Мессия! Он, Который был и есть для нас все!»
   Предсказания Иисуса Христа о Своей смерти и Воскресении должны бы были рассеять сомнения, облегчить скорбь учеников Его. Но эти предсказания, как мы видели, не останавливали на себе их внимания или казались им непонятными. Не умея представить, как Мессия может умереть, они не думали о Его Воскресении. И многократные обещания Иисуса, при прощании с ними на вечери, что они вскоре опять увидят Его, были теперь забыты или превратно истолкованы. Если бы кто сказал: «Он воскреснет, мы увидим Его», — растерзанное печалью, подавленное сомнениями сердце могло отвечать так же, как отвечала некогда Марфа: «Знаю, что воскреснет — в воскресение мертвых, в последний день: тогда мы все увидим Его». Уже по Воскресении Господа ученики Его вспомнили те случаи, когда Он предсказывал им Свое Воскресение.