«БЛУДНЫЙ СЫН» - Глинка Федор Николаевич

Поэт Ф. Н. Глинка (1786 – 1880 гг.) был с детства набожным. Религиозные настроения сказались в поэте ещё в годы обучения в кадетском корпусе, где сильное впечатление произвёл на него учитель Закона Божьего отец Михаил (будущий митрополит Петербургский). Искание правды становится на всю жизнь определяющим состоянием Глинки: он даже даёт клятву, выйдя из корпуса, «всегда говорить правду». Не случайно и то, что столь многое из поэзии Глинки было посвящено духовной теме. По словам М. М. Дунаева, «духовная поэзия была для Глинки средством осмысления собственного времени, его забот и тревог. Исследователи давно отметили, что вольные переложения псалмов становились под пером Глинки близкими гражданской оде. Так, через переживание страданий Иова поэт пытался постичь смысл выпавших на его долю испытаний в ссылке. Другое свое религиозное переживание Глинка облек в форму стихотворения «Блудный сын».

Сочинение впервые опубликовано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворений» незадолго до декабристского восстания, в 1824 году. Как отмечают биографы, Глинка знал о замыслах «Северного общества» но не разделял их, строго придерживаясь монархического устройства. Он говорил, что надо не на Сенатскую площадь выходить, а стремиться к духовному обновлению граждан, полагая, что «чистота нравов, целомудрие народа – есть вернейший его капитал, неоценимое сокровище!» Возможно благодаря подобным воззрениям поэта и стал возможен выход в свет книги «Опыты священной поэзии» (1826), стихотворением-прототекстом которой явилось сочинение «Блудный сын».

В очерке, посвященной трагедии Иова, говорилось, насколько большое внимание Глинка уделял творениям святых отцов. В этой связи было бы любопытно рассмотреть стихотворение «Блудный сын» в свете патристических толкований на евангельскую притчу.

Как справедливо отмечают исследователи, главной чертой лирического героя является самоуверенность. Прежде живший высшим Отцовским Разумением, сын начинает полагаться на самого себя, говоря:

Я над собой имею власть

И в свете жить найду уменье…

Но именно доверие своему уму святитель Григорий Палама – один из толкователей притчи о блудном сыне – назвал источником всех человеческих зол: «наше имение и богатство это – врожденный наш ум. До тех пор, пока мы держимся спасительного пути, мы имеем его сосредоточенным в отношении самого себя и в отношении Первого и Высочайшего Ума – Бога; когда же откроем двери страстям, тогда немедленно он расточается, блуждая вокруг плотских и земных вещей, вокруг многовидных услаждений и связанных с ними страстных помыслов». В блудном сыне Глинки совершается полная победа греховных человеческих помыслов над божественным разумением.

И стал себе он господин…

....И, мнимый сердца властелин,

Он в область ринулся забавы…

Кульминационным в ситуации постепенного нравственного падения героя является момент, когда бразды (разума) снимаются с похотений плоти:

Он снял бразды с своих страстей…

Руководствуясь животными инстинктами, младший сын начинает жить так, чтобы взять от жизни все услаждения. Но остается ни с чем, «обнищалый и гонимый». Настоящей поэтической удачей в данном случае является мотив смерти, который Глинка тонко вплетает в полотно текста. Вначале, раздумывая о кратковременности этой жизни, распутник обращается к лукавым наперсникам с призывом наполнить бокалы:

И говорит: „ Дни кратки наши

Как сон туманный прилетят!

Друзья! Смелей напеним чаши

И в благовонный аромат…

Но вот наступает час изгнания и одиночества, для словесной репрезентации которого поэт вновь избирает мотив смерти:

Но вот, как смерть, подкрался час,

Как тать в полунощи не зримый,

И обнищалый и гонимый…

Таким образом, достигается дидактический эффект: истина оказывается вовсе не в вине, а в нелегкой судьбине.

Следующий отрывок миницикла начинается с живописания красот природы: Глинка редуцирует ответвления сюжета, связанные с выпасом свиней, его блудный сын платится за свое своеволие не голодом, а щемящим одиночеством. Как хорошо здесь бы подошли строки В. Ходасевича из стихотворения «Поздно»:

Кто всегда – один,

Тот забыл, что в церкви – радость,

Он – как блудный сын.

Чужбина не прельщает блудного сына, он «не зрит красы чужой страны»: в его печальной душе просыпаются «радости родной весны», которые напоминают об Отечестве, и он возвращается мыслью к своему родителю. Представляя слова, которые скажет отцу, евангельский сын уготовляет себе поприще наемника: «и уже недостоин называться сыном твоим» (Лк. 15:19) Святитель Григорий Палама, разъясняя этот фрагмент притчи, отмечает, что наемники – это суть те, которые «за слезы покаяния и за смирение получают как бы некую плату – спасение. Сыновья же это – те, которые по любви к Нему подчиняются Его заповедям; как и говорит Господь: “ кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое ”» (Ин.14:23). Эта же трихотомия (раб – наемник – сын) имеет место и в толкованиях на данный фрагмент Писания блаженного Феофилакта Болгарского, на нее же ссылается преподобный Авва Дорофей в главе «О страхе Божием» своих «Душеполезных поучений». Вне всякого сомнения, знакома она была и начитанному в святоотеческой литературе Глинке. Во всяком случае, в своем стихотворении он умело обходит мотив наемничества, как бы удесятеряя покаяние юнейшего сына, и называет его рабом, о чем свидетельствует образ появившихся в тексте «оков».

Скажу: суди! – Но вид суровый

Смягчив, родитель! дай оковы:

Мне мило будет их носить…

Рабское, унизительное состояние, которое готов терпеть блудный сын подтверждается и ролью пастыря (пастуха), о которой он хочет просить отца:

Я буду пастырь твой убогий,

Но только дай с собою жить!

Как мы помним в евангельской притче пастухом младший сын был лишь однажды, когда пас свиней, находясь в неволе у жителя чужой страны. Так, еще раз актуализируется тема смирения, проявившаяся в унизительном состоянии, которое готов терпеть отпрыск ради пребывания рядом с отцом: «Но только дай с собою жить!»

В третьей части стихотворения пришедший в себя сын идет навстречу к отцу. Его встречает «знакомый» ручеек, ласковый ветерок, но не взирая на это в душе героя уже нет и толики прежней самоуверенности:

И весь он трепетал

И цепенел и колебался…

В поэтических строках, описывающих этот момент, есть одно важное определение: Глинка называет возвратившегося сына «нищим». И действительно пришедший в сокрушенный плач о грехах, в самую глубину смирения самолюбивый некогда герой обнищал духовно. И не случайно сочинение заканчивается темой Небесного Отечества. В четвертом, заключительном фрагменте появляется целый ряд образов: Небесное Отечество – родной дом, Отец – всемилостивый Господь, чужбина – пребывание в земной юдоли, блудному же сыну поэт уподобляет себя.

Ах, повели, Отец мой Вечный?

Да прирожденный грех сердечный,

Омоет горняя роса!

Да совлекут с меня оковы,

Что нажил я в житейской мгле,

Да проживу с Тобой я новый

И позабуду о земле!…

Здесь же появляется образ рабов Отца – светлых ангелов: «средь Ангелов Твоих немею», которые призваны совлечь с возвратившего в Лоно Отчее сына оковы, нажитые в «житейской мгле». Сравнение рабы – ангелы, ставшее общим местом евангельской экзегезы, одним из первых озвучил блаженный Феофилакт Болгарский: «Под “рабами” можешь разуметь Ангелов и потому, что они служат при всем том, что совершается ради нас, и что мы освящаемся при посредстве их». Не ясно доподлинно, был ли знаком Глинка с творениями блаженного Феофилакта, но очевидно, что его система образов имеет общее со святоотеческой литературой.

Глубоко метафорично в произведении осмыслении смерти. Из притчи нам известны слова отца, сказанные о возвратившемся сыне: «сей мертвъ бѣ и ωживе» (Лк.15:32). Образность последнего фрагмента, как кажется, базируется именно на этих словах. Так, жизнь на чужбине лирический герой уподобляет пребыванию в царстве смерти:

Но в царстве смерти и порока,

Средь говорящих мертвецов…

Однако возвращение в отчий дом – у Глинки значит не просто метанойю, возвращение в церковную ограду после пребывания во тьме смертоносного греха, это – переход в Горний мир, где герой позабудет о земном.

Да совлекут с меня оковы,

Что нажил я в житейской мгле,

«Да проживу с Тобой я новый

И позабуду о земле!…»

Совмещение в одном четверостишии близких по смыслу однокоренных слов «нажил» – «проживу» свидетельствует о противопоставлении двух форм бытия: временной и вечной. Так, по мысли поэта, все мы, христиане, суть блудные дети, возвращающиеся в свое Отечество.

Автор: Юлия Ростовцева