«Молитва» - Баратынский Евгений Абрамович

Описание произведения.

Крайне редки, да что там редки – почти невозможны выходы из чистой поэзии в чистую духовность. Возможны, готов допустить, примеры органического сочетания духовности, выраженной, так сказать, средствами высококачественной светской поэзии - к этому разряду с рядом существенных оговорок, в сторону первой можно отнести даже Давидову Псалтирь. Самый наглядный и едва ли не исключительный на фоне других пример – поэтическое творчество святителя Григория Богослова. Если брать ближе к нашим дням – это духовный гимн, приписываемый перу преподобного Серафима Вырицкого «От меня это было». Но, в основном, такого сочетания не дает даже самая высокая поэзия, в том числе – с претензией на духовность. Это отмечал еще святитель Игнатий Брянчанинов, сам поэт высочайшей пробы, знавший толк и в литературе, и в искусстве, и в поэзии, и в духовности, и при том оставивший целый ряд духовных стихотворений в прозе. Вот фрагменты из нескольких его писем.

«Мне очень не нравятся сочинения: ода «Бог» (Державина, очевидно), преложения Псалмов все, начиная с преложений Симеона Полоцкого, преложения из Иова Ломоносова, все, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира. Все эти сочинения написаны из «мнения», оживлены «кровяным движением». А о духовных предметах надо писать из «знания», содействуемого «духовным действием», т. е. действием Духа… Не терпит душа моя смрада этих сочинений!»

Но, если даже названные произведения кажутся святителю заслуживающими именование духовных, то что же тогда может быть причислено к этой области? В том-то и дело, что ничто. Об этом у святителя Игнатия – далее:

«По мне, уже лучше прочитать, с целью литературною, «Вадима», «Кавказского пленника», «Переход через Рейн»: там светские поэты говорят о своем — и в своем роде прекрасно…» Другими словами: духовность - отдельно, светское эстетическое наслаждение – отдельно.

Со святителем Игнатием трудно не согласиться. Но вот стихотворение Баратынского «Молитва» может послужить, в некотором смысле, опровержением высказывания святителя, а заодно доказать, что даже из правил бывают исключения. Редкие, но бывают.

Неизвестно, был ли святителю Игнатию знаком (скорее всего – нет) этот короткий шестистрочный текст, написанный незадолго до смерти и отмеченный, на мой взгляд, несомненным отблеском духовного. Вот его текст:

Царь небес! Успокой

Дух болезненный мой,

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли,

И на строгий Твой рай

Силы сердцу подай.

Стихотворение, несмотря на видимую простоту содержания, несет в себе весьма глубокие смыслы и апелляцию одновременно к нескольким христианским вероучительным источникам, главный из которых – Евангелие, а если точней – молитвы Господа Иисуса в Гефсиманском саду (первое двустишие) и на кресте (третье двустишие). И, не исключено, что, сочиняя его, предчувствующий собственную смерть Баратынский, кроме завета Спасителя из Евангелия от Матфея, руководствовался еще и словами апостола Иакова: «Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, - и дастся ему.» (Иаков.1:5).

Эту мудрость, благодаря обращению к Богу, Баратынский и обретает.

Вот мнение поэта Георгия Иванова:

«Человек создан по образу и подобию Божьему. Никто теперь не истолкует этих слов физически, материально… Но именно потому, что это истолкование навсегда оставлено, смысл слов, очищенный, углубленный, открывается во всем своем значении. В сущности, это кантовский нравственный закон внутри нас, великое, второе, рядом с звездным небом над нами, мировое чудо, - хотя едва ли в одной нравственности тут дело. Или понятие нравственности должно быть расширено до чувства эстетического? Очень возможно, что так, и, вероятно, именно этим и объясняется, что всякие демонизмы, чародейства и соблазны рано или поздно отталкивают, как пустые, постылые выдумки. Ложь ведь повсюду ложь, во всех областях, и должна где-нибудь существовать ложь единая, объединительная, ложь с большой буквы, как существует же где-нибудь – где? – единая Истина. И в нас это отражено».

Это сказано не в каком-то отвлеченном смысле, а в совершенно конкретном – по поводу стихотворения Баратынского. И это высказывание вряд ли можно оспорить.

Но, если учитывать еще и замечание Святителя Игнатия, то неизбежен вопрос: можно ли шестистишие Баратынского отнести к сфере искусства? Этот текст, сохраняющий внешние признаки литературной формы, но, по сути, уже мало связанный с литературой, и выход через него от бытовой стороны жизни в некие высшие сферы - поражают.

Но, все-таки, что же это – стихотворение или молитва? Или - одновременно и то, и другое? А если да, то где грань между ними?

Дело в том, что, просто, есть поэзия необязательных высказываний, без которых вполне можно было бы обойтись, оперирующая более или менее умело подобранными словами – и поэзия последних, итоговых, очищенных от бытовой шелухи слов, обретаемых после какой-либо катастрофы – хоть глобальной, хоть личной, хоть психологической, хоть языковой. Поэтов, относящихся к этой категории, очень мало. Стихотворение Баратынского в очень малой степени относиться к первому ряду (если вообще относится хоть в какой-то мере), и, почти целиком – ко второму. В первой пишущий стихи по глупости может вполне уподобить себя Богу, во втором – ощутить себя образом и подобием Его, причем несовершенным, что гораздо правильней.

Можно разграничить понятия: поэзии как недостижимого идеала, граничащего с чем-то божественным и поэтического текста, часто несовершенного. Но иногда и совершенного. И закономерно возникает еще один вопрос: соответствует ли поэзия даже в первом варианте Истине с большой буквы, Которая есть Бог? А если нет, тогда стоит задаться следующим вопросом: а нужна ли поэзия в узко утилитарном смысле вообще, т.е. – для выражения ее на бумаге либо для чтения? Или – более узко: стоит ли писать стихи после того, как была написана «Молитва» Боратынского, подведшая жирную черту под любой попыткой самовыражения посредством литературной формы, а тем более их читать? Ведь высшая форма высказывания, более того – выражения человека себя как образа Божия через высказывание, направленное к Богу, как наглядно показал нам Баратынский, есть молитва. Все остальное, в лучшем случае – это только мимолетное приближение к ней.

Если же говорить о продолжении, так сказать, традиции, заложенной Баратынским, то и она невозможна – по той простой причине, что Баратынский ее же и исчерпал. Текст его «Молитвы», сохранивший внешние признаки литературы, по сути уже не принадлежит ей до конца. После него двигаться в этом направлении – нет смысла и незачем. Его стихотворение, лишающееся формы, присущей данному виду высказывания, перерастает ее по существу, оно же одновременно является концентрацией поэтического жанра в максимально сжатой точке религиозного чувства – настолько сжатой, что литература вследствие этого чувства, ставшего центром, вытесняется на обочину. Обратный путь – со сменой мест обочины и центра – нежелателен.

История создания.

Точное время написания стихотворения, равно как и обстоятельств, сопутствующим написанию, неизвестно. Но довольно неожиданно появление бесспорно православного христианского мировоззрения во всей полноте у деиста Баратынского под конец его жизни.

Может быть, его появление инициировало предчувствие близкий смерти, готовность к которой Баратынский высказал в предсмертном «Пироскафе».

Посмертными изданиями сочинений «Молитва“ отнесена к периоду 1842—1843 гг.; кажется, однако, правильнее датировать ее 1844-м годом. Стихотворение произвело на верующих современников Баратынского огромное впечатление. А. О. Смирнова, переписывая это стихотворение в письме к Гоголю, от 4 декабря 1844 года, прибавляет: «Как хорошо: „на строгий Твой рай!“ Как все хорошо!».

«Молитва» нашла живейший отклик со стороны поэтов более поздней эпохи, в частности – Серебряного века. С наибольшей полнотой их впечатления выразил тот же Георгий Адамович в большом эссе «Невозможность поэзии», которое цитировалось раннее:

«Обычно о стихах, которые очень нравятся, говорят «удивительно, изумительно». Ничего изумительного в этих стихах нет. Но мало найдется во всей русской литературе стихов чище, тверже, драгоценнее, свободнее от поэтического жульничества: это именно возвращение на алтарь того, что человек получил свыше, ясное отражение «образа и подобия». Ни иронии, ни слез, ни картинно-живописной мишуры: никаких симптомов разжижения воли. Экономия средств, то есть начало и конец мастерства, доведена до предела: все стихотворение держится, конечно, на одном слове «строгий». Но слово это исполнено содержанием, которого хватило бы на десяток поэм вроде какой-нибудь несчастной «Инонии» (имеется в виду поэма Есенина), и целое залито отброшенным назад светом этого слова».

«Эта „Молитва“ более всего говорит о том последнем озарении души поэта, когда он пал ниц «пред Промыслом оправданным» и вступил на новый путь духовного развития, который был пресечен неожиданной смертью».

Напечатана после смерти автора в «Современнике» 1844 году.

Отношение автора к вере.

По жизни, по складу характера Баратынского вполне можно было счесть христианином. В поэзии же он, по видимости, более стоек, чем христианин. В крайнем случае – деист. Это очень заметно по его произведениям. Его часто именуют поэтом мысли, и совершенно справедливо. Казалось, что за невидаль – были поэты мыслящие и до него, и при нем, и после него. Все это так, но в лице Баратынского мы едва ли не впервые встречаем поэта захваченного мыслительным процессом до такой степени, что он в какой-то момент перерастает в рефлексию и, оказавшись как бы в замкнутом круге, уже не видит выхода из него.

Можно сравнить начало стихотворения Баратынского «Желанье счастия в меня вдохнули боги / Я требовал его от неба и земли / И вслед за призраком, манящим издали / Жизнь перешел за полдороги…» с почти дословными стенаниями по тому же поводу хотя бы лермонтовского Печорина, чтобы увидеть: исходный, так сказать, толчок одинаков, а вот заключения разные. Ибо там, где Лермонтов возвращает яд презрения его не понявшему и отравившему ему этим ядом душу миру, Баратынский ограничивается элегическим и миролюбивым примиренческим вздохом в духе Горация – почти христианским. Да и, пожалуй, христианским в полной мере: «Но прихотям судьбы я боле не служу: / Доволен отдыхом, на счастие похожим, /Я с рубежа на поприще гляжу / И скромно кланяюсь прохожим».

Имя Горация вспоминается и при чтении других, весьма многих стихов Баратынского, и вовсе не случайно – как и философия стоиков - философия, весьма близко соприкасающаяся с христианством, но, конечно же, вовсе ему не идентичная. Поэтому Баратынский, при всем своем уме и остроте аналитической мысли – поэт не вполне христианский; точнее - до поры не желающий считать христианского Бога единственной и конечной истиной.

Приверженностью, или, по крайней мере, склонностью к философии как таковой можно, наверное, объяснить тот факт, что христианские мотивы почти не присутствуют в поэзии Баратынского. Боги, прядущие нити судеб – это сколько угодно, а вот Творец мира… Но почти – это еще не значит – совсем. Непосредственное рассуждение о Творце, о Его промысле мы найдем, например, в весьма загадочном стихотворении «Отрывок», выстроенном как диалог двух персонажей, названных Он и Она, некоторые детали которого дают возможность рассматривать его не только как беседу двух влюбленных на тему совместного или раздельного загробного существования, но и как диалог человеческой души со своим временным обладателем, заканчивающимся словами:

«Премудрость Вышнего Творца /Не нам исследовать и мерить./В смиренье сердца надо верить / И терпеливо ждать конца».

Впрочем, в других своих стихотворениях Баратынский две первые из приведенного четверостишия строки неоднократно подвергает сомнению, а развитию тезиса, изложенного в последующих двух, посвящена большая часть весьма глубокой философской лирики поэта. В некоторых его стихах эта глубина заявлена едва ли не в каждом слове; например в коротком стихотворении «Взгляни на лик холодный сей...», косвенно сочетающейся с такой важной для каждого философа темой смерти; по некоторым версиям, стихотворение навеяно портретом Грибоедова, изображающем его в последние годы жизни; по другим – смертью близкой приятельницы поэта:

Взгляни на лик холодный сей.

Взгляни – в нем жизни нет.

Но как движений и страстей

На нем заметен след.

Так ярый ток, оледенев,

Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев.

Храня движенья вид.

Метафора, которую предлагает здесь Баратынский, необыкновенно глубока и точна и более того – смысл ее в высшей степени соотносится с рассуждением о погибающей душе в православном богословии. Глыба льда, нависшая над бездной, внутри которой, подобно току, скрыто движение неизжитых страстей –– в метафоре этой, если спроецировать ее на умершего, не раскаявшегося в страстях человека, скрыта очень страшная для всех нас мысль: человек умер, страсти в нем остались, пускай даже движенье их прекращено. Какой гигантский напор изнутри должен он испытывать! И что он будет делать с этим давлением там, по ту сторону жизни, за гробом?

Отсюда возрастающий с годами интерес Баратынского к моменту смерти, подводящей итог существованию любого из живущих, финальным итогом которого стали «Молитва» и «Пироскаф» .

Интересно, что в стихотворении «На смерть Гете» Баратынский даже и возможное загробное существование пытается вычислить путем диалектического рассуждения, взвешивая за и против и разрешая возникшие противоречия посредством одновременного противопоставления друг другу тезы и антитезы прямо внутри этого рождающегося и примеряющего их заключительного синтеза. С одной стороны:

Ежели жизнью земною

Творец ограничил летучий наш век,

И нас за могильной доскою

За миром явлений не ждет ничего,

Творца оправдает могила его.

С другой же:

Но если загробная жизнь нам дана,

Он, здешней давно отдышавший

И в звучных, глубоких отзывах сполна

Все дольное долу отдавший,

К предвечному легкой душой возлетит

И в небе земное его не смутит.

Другими словами: если есть загробная жизнь – то и хорошо; если же ее нет – что ж, тоже неплохо.

Но к концу в существовании вечной жизни Баратынский уверился окончательно.

Биография.

Е.А. Баратынский появился на свет 2 марта (19 февраля) 1800 года в деревне Вяжле, расположенной в Тамбовской губернии.

В марте 1805 года его отец Абрам Андреевич с женой и детьми перебрался из Вяжли во вновь отстроенное имение Мара неподалёку в том же Кирсановском уезде. Там и прошло раннее детство Баратынского.

В 1808 году Баратынского отдали в частный немецкий пансион в Петербурге для подготовки к поступлению в Пажеский корпус. В конце декабря 1812 года Баратынский поступил в Пажеский корпус— самое престижное учебное заведение Российской империи, имевшее целью предоставить сыновьям знатных дворянских фамилий возможность достижения военных чинов первого-третьего классов. В письмах матери Евгений писал о своём желании посвятить себя военно-морской службе.

В феврале 1816 года Баратынский стал, в числе других товарищей, участником кражи и в апреле того же года был исключен из числа учащихся. После исключения ему было запрещено поступать на государственную службу.

Покинув столицу, Баратынский несколько лет жил или с матерью в Маре, или у дяди по отцу, отставного вице-адмирала Богдана Андреевича Баратынского в селе Подвойском Смоленской губернии, а в начале 1819 года поступил рядовым в Лейб-гвардии Егерский полк. Во время службы познакомился с другом Пушкина А. Дельвигом, через Дельвига сошёлся и с Пушкиным, Кюхельбекером, Гнедичем и другими литераторами, посещал литературные «среды» Плетнёва, «субботы» Жуковского, начал печататься и уже в 1819 году занял видное место среди поэтов-романтиков.

В январе 1820 года Баратынский был произведён в унтер-офицеры и переведён из гвардии в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии в укреплении Кюмени и окрестностях.

Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты, Баратынский получил разрешение состоять при корпусном штабе генерала Закревского в Гельсингфорсе, откуда вынужден был вернуться в полк в Кюмен. Там им был получен приказ о производстве его в офицеры.

Получив известие о болезни матери, 30 сентября 1825 года Баратынский уехал в отпуск в Москву и в Финляндию больше не вернулся – 31 января 1826 года вышел в отставку и поселился в Москве, где вскоре женился на старшей дочери генерал-майора Энгельгардта Анастасии. Брак принёс Баратынскому материальное благополучие и прочное положение в московском свете.

Он продолжает писать. В 1826 году выходят в свет его поэмы «Эда» и «Пиры» и, в 1827 году, первое собрание лирических стихотворений. В 1828 году вышла поэма «Бал», в 1831 году — «Наложница» («Цыганка»)[6].

В 1828 году Баратынский поступил на гражданскую службу в Межевую канцелярию с чином коллежского регистратора, в 1830 году получил следующий чин губернского секретаря, в 1831 году вышел в отставку и больше не служил — занимался управлением имениями и поэзией.

В 1835 году вышло второе издание стихотворений Евгения Баратынского в двух частях. Издание представлялось Баратынскому как итог его литературной работы. Уйдя в частную жизнь, он жил то в Москве, то в своём подмосковном имении Мураново (приданое жены), то в Казани, много занимался хозяйством, воспитывал девятерых детей.

В поэзии Баратынского 1830-х годов появляются новые черты: неторопливость лирических жалоб сменилась лапидарностью, придающей некоторую сухость самому переживанию.

Современники, в основном, не оценили этой работы и досадовали на Баратынского за то, что он лишал свои ранние стихотворения привычной лирической окраски.

Отказ от «общих вопросов» в пользу «исключительного существования» вёл Баратынского к неизбежному внутреннему одиночеству и творческой изоляции, он окончательно отходит от участия в литературной жизни.

В 1842 году Баратынский издал свой последний, самый сильный сборник стихов — «Сумерки», который называют первой в русской литературе «книгой стихов» или «авторским циклом» в новом понимании, что будет характерно уже для поэзии начала XX века.

Осенью 1843 года, закончив строительство дома, на деньги, вырученные от удачной продажи леса, Баратынский осуществляет давнее своё желание — путешествие за границу, посещает Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, Франкфурт, Майнц, Кёльн, полгода проводит в Париже, где он знакомился несколькими видными французскими писателями, переводит для них несколько своих стихотворений на французский.

Весной 1844 года Баратынский отправился через Марсель морем в Неаполь. На корабле, ночью, он написал последнее свое стихотворение - «Пироскаф».

В Неаполе у него усилились головные боли, которыми он часто страдал. На следующий день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался.

Только в августе следующего года кипарисовый гроб с его телом был перевезён в Петербург и захоронен в Александро-Невском монастыре, на Ново-Лазаревском кладбище. Кроме родных, на похоронах поэта присутствовали всего лишь три литератора: князь П. А. Вяземский, князь В. Ф. Одоевский и граф В. А. Соллогуб. Газеты и журналы на смерть Баратынского почти не откликнулись.

Автор текста: Виталий Яровой.