«Нос» - Гоголь Николай Васильевич
Ошибка в тексте ?
Выделите ее мышкой и нажмите
Описание произведения.
«Нос» – едва ли не самое загадочное произведение Гоголя, сюжет его может поставить в тупик и читателя, и критика. Но есть в нём замеченная многими подсказка, помогающая разгадать тайный смысл повести. В ней названа точная дата события — 25 марта (по новому стилю — 7 апреля). В этот день церковь празднует Благовещение — явление Деве Марии архангела Гавриила с благой вестью о зачатии и рождении Ею Сына. «Он будет велик, и наречётся Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его» (Лк.1:32).
Дата столь значительного в истории человечества события не может быть случайной. Как это связано с появлением Носа на улицах российской столицы? Почему никто из жителей столицы не вспоминают о дне, когда Архангел принёс благую весть о рождении Спасителя мира, но в этот день, как в древние времена, в городе всё-таки появляется вестник или псевдо-вестник?
Нос, как и Гавриил, — явление потустороннее, но с обратным знаком. Это пародийно сниженное подобие архангела Гавриила. Что именно должен сообщить миру присвоивший несвойственные ему функции самозванец, являющийся к тому же не полноценной фигурой, а всего лишь частью целого? Ведь некую весть Нос всё же несёт. В повести Гоголя всё навыворот. Если в Евангелии Архангел сходит с небес, то Нос, к неудовольствию его крайне пошлого владельца, покидает лицо с тем, чтобы явить себя миру, но не в ангельском чине, а в чине статского советника. Возможно, явление такого вестника возвещает наступление окончательного вероотступничества, когда человек, разъятый на части, теряет образ Божий, и уподобляется вещи: шитому золотом мундиру, шляпе с плюмажем, вездесущему носу, наконец. — Всё возможно в перевёрнутом вверх тормашками мире!
Есть ещё одна причина, по которой писатель отнёс действие повести ко дню Благовещения. — Нужно было показать, что человечество к принятию благовестия не готово. Праздник Благовещения персонажами повести не замечен. Зато весть о появлении Носа, который в Казанском соборе «с выражением величайшей набожности молился», воспринимается с энтузиазмом. «Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет, — тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы» (Мф.24:15-16).
Заметим, что та весть, которую привносит в мир вестник-оборотень, проходит мимо внимания майора Ковалёва, героя повести «Нос», хотя именно ему она адресована. Но майор и не думает о духовном — таким, как он, что Христос, что антихрист — всё едино: наружность для него важнее, внутренней сущности. А вот когда она отсутствует – что остаётся? «Он робко подошел к зеркалу, — пишет Гоголь, — и взглянул: чёрт знает что, произнёс он, сплюнувши. “Хоть бы что-нибудь, вместо носа, а то ничего”». — Не является ли эта странная пустота на месте ковалёвского носа ещё одним посылом к евангельской мерзости запустения, определяющей внутреннюю сущность майора? Ясно же, что и там «хоть бы что-нибудь, а то ничего».
Намёком на то, кем должен был почувствовать себя потерявший точку опоры майор, и в чём он должен был каяться перед Богом в Казанском соборе, может служить следующий фрагмент повести: «Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошёл в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери». — Надо ли говорить, что старухи — это блудницы в прошлом, ныне постаревшие и кающиеся. Лишь они, да несколько грешников, не смеющих пройти дальше притвора, нуждаются в спасении. Герой повести майор Ковалёв, похоже, в этом не нуждается. Он думает: «я маиор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продаёт на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить губернаторское место…»
Содержание благой вести, сообщённой лично майору Ковалёву собственным его носом, вернее, событием его пропажи, — очень просто. Ковалёву сообщено, что, хотя он и метит на губернаторское место, но не столь уж он замечательная особа, какой мнит себя (не видит дальше своего носа). И ещё: всё, что с ним происходит, в Божьей воле и в Божьих руках. Однако эту весть он не захотел не то, что принять, но хотя бы услышать…
История создания.
Повесть «Нос» написана Гоголем в 1832-1833 годах. В 1835 году журнал «Московский наблюдатель» отказался её напечатать, назвав «банальной и тривиальной». Пушкин, читавший повесть ранее, уговорил автора опубликовать её в журнале «Современник», где она и вышла в 1836 году.
Повесть претерпела ряд цензурных правок, которые писатель вынужден был учесть: например, встреча майора Ковалёва с Носом была перенесена из Казанского собора в Гостиный двор. Финал повести менялся несколько раз: в первом варианте все фантасмагорические события разъяснялись тем, что они главному герою приснились.
Можно увидеть в «Носе» мотив любопытства публики к тёмным мистическим явлениям. Этот мотив — один из главных в творчестве Гоголя, служащий двигателем сюжета. В «Носе» он парадоксально сочетается с не менее характерным для Гоголя мотивом равнодушия. — Тем самым приоткрывается край завесы над тайной беззакония, долженствующей открыться в будущем.
Гоголь в своих произведениях будет настойчиво проводить глубокую мысль об этом странном переплетении двух противоположных по видимости качеств. — Человечество чем дальше, тем больше становится всё любопытнее к пустым вещам, тёмным приманкам, и всё равнодушнее к истине и своему ближнему.
Отношение автора к вере.
Гоголь – писатель, не имеющий равных даже на фоне богатой мощными, необычными дарованиями русской литературы. Исключительность Гоголя определяется христианской сверхзадачей его творчества и православным мировоззрением. Любое наугад взятое его произведение представляет, при внимательном вглядывании, систему выраженных религиозных символов и ассоциаций, с тенденцией в сторону мнимого их снижения.
Дар веры, проявившийся с детства, Гоголь воплотил в писательстве. Уже в ранней повести диканьского цикла «Майская ночь» Лестница Иакова, — её же увидит Гоголь перед самой смертью. Со времени «Ревизора» творчество писателя устремлено к Богу. Гоголь стал первым русским литератором, попытавшемся согласовать творчество и духовный путь, а это далеко не просто, — на этом пути у него не было и не могло быть советчиков.
И всё же он пытался это сделать: сочинил «Развязку “Ревизора”», где трактует свою комедию в религиозном духе; «Авторскую исповедь», в которой по-христиански истолковывает свою жизнь и деятельность, пытается написать в духе нравственного назидания Второй том «Мёртвых душ» (пришлось сжечь, назидание — плохой помощник творчеству).
С начала сороковых годов, ко времени издания трудно пишущейся поэмы, он увлекается аскетизмом, и ему кажется, что его призвание — быть монахом. В феврале 1842 года он признаётся поэту Языкову: «Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. <…> Я не рождён для треволнений и чувствую с каждым днём и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха». После этого Гоголь делает несколько попыток распроститься с литературой и принять постриг в одном из монастырей, но в послушники его не взяли. — Он становится монахом в миру: отказывается от имущества, денег, ведёт уединённый образ жизни. Читает святоотеческую литературу. Изучает богослужение, пробует сочинять молитвы, пишет ряд трудов, объясняющих таинства Божественной литургии.
После длительных странствий по Европе и паломничества в Иерусалим, он оседает в Москве, находит себе духовного отца (о. Матвей Константиновский), в целях укрепления веры посещает Оптину пустынь и Свято-Сергиеву Троицкую Лавру.
Умирает после подготовки к таинству смерти, регулярно постясь и причащаясь Святых Христовых Таин. «Я не совращался с своего пути. Я шёл тою же дорогою <…> — и я пришёл к Тому, Кто есть источник жизни».
Биография.
Н.В. Яновский (с 1821 г. Гоголь-Яновский) родился в с. Большие Сорочинцы Полтавской губернии 1 апреля 1809 г. Детство провёл в родовом поместье. Закончил Гимназию высших наук в Нежине (1821-1828 гг.).
В декабре 1828 года Гоголь переехал в Санкт-Петербург, пробовал поступить на сцену. В 1829-31 гг. прослужил полтора года помощником столоначальника департамента уделов Министерства уделов, с младшим чином по Табели о рангах — коллежского регистратора.
В 1831 и 1832 годах двумя частями вышли в Петербурге «Вечера на хуторе близ Диканьки, Повести, изданные пасичником Рудым Паньком».— Это принесло Гоголю известность и знакомства в литературных кругах.
Следующими сборниками стали «Арабески», затем «Миргород» (в двух частях). Оба сборника вышли в 1835 г. Слава Гоголя вошла в зенит.
В феврале 1831 года, по просьбе Жуковского и при ходатайстве Плетнёва, Гоголь взят на должность учителя в Патриотическом институте. Его знакомят с Пушкиным. В 1834 году е— назначение на должность адъюнкта по кафедре истории в Петербургском университете.
В 1832 году писатель, по дороге на родину, побывал в Москве, где познакомился с людьми, которые стали потом его близкими друзьями: с Михаилом Погодиным, Михаилом Максимовичем, Михаилом Щепкиным, Сергеем Аксаковым.
Вернувшись в Петербург, Гоголь в начале тридцатых годов работает над повестями «Коляска», «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего». К 1834 году относят первый замысел «Ревизора». Комедия появилась в печати в 1836 году; постановка смогла осуществиться только по воле императора Николая и была им одобрена.
В июне 1836 года Гоголь уехал за границу, где пробыл с перерывами около десяти лет. В Париже он получил известие о смерти Пушкина, страшно его поразившее. В 1837 г. в Риме, Гоголь усиленно трудился над «Мёртвыми душами», задуманными ещё в Петербурге в 1835 году; здесь же, закончил «Шинель», писал повесть «Анунциата», переделанную потом в «Рим».
Осенью 1839 года он, вместе с Погодиным, отправился в Россию, в Москву, где его встретили Аксаковы. В Петербурге и в Москве он читал ближайшим друзьям законченные главы «Мёртвых душ». Устроив свои дела, Гоголь опять в Риме. К лету 1841 года первый том был готов. В сентябре этого года Гоголь едет в Россию печатать свою книгу, которая вышла в свет в Москве.
В июне Гоголь живёт в Риме, Франкфурте, Дюссельдорфе, в Ницце, в Париже, в Остенде, в кружке своих ближайших друзей — Жуковского, Смирновой, Виельгорских, Толстых, и в нём развивается то религиозно-пророческое направление, которое вскоре будет доминировать.
Летом 1845 года Гоголя настигает мучительный душевный кризис. Он пишет завещание, сжигает рукопись второго тома «Мёртвых душ», издаёт «Выбранные места из переписки с друзьями». В конце 1847 года Гоголь переехал в Неаполь, и в начале 1848 года отплыл в Палестину, откуда через Константинополь и Одессу вернулся окончательно в Россию.
Блуждает по России: в деревне у матери, в Калуге у Смирновой, в Одессе, а с осени 1851 года поселяется в Москве, где живёт в доме своего друга графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре.
Здоровье его всё более слабело. С конца января 1852 года в доме графа Толстого гостил ржевский прот. Матфей Константиновский. Он высказался против публикации ряда глав «Мёртвых душ», «даже просил уничтожить» их» (ранее он дал отрицательный отзыв на «Выбранные места …», назвав книгу «вредной»).
После отъезда о. Матфея, Гоголь отказывается от еды, не выходит из дома. В 3 часа ночи 11—12 февраля 1852 года, на первой седмице Великого поста, Гоголь сжигает ряд своих произведений, в том числе и Второй том «Мёртвых душ». 18 февраля слёг в постель и совсем перестал есть. Молится, сознательно готовится к смерти. Умер утром в четверг 21 февраля 1852 года, не дожив месяца до своего 43-летия.
Автор текста: Виталий Яровой.
Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его – где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» – не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.
– Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.
(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом: ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.
Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! – сказал он сам про себя. – Что бы это такое было?»
Он засунул пальцы и вытащил – нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
– Где это ты, зверь, отрезал нос? – закричала она с гневом. – Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.
Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую среду и воскресенье.
– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.
– И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал – и не знал, что подумать.
– Черт его знает, как это сделалось, – сказал он, наконец, почесав рукою за ухом. – Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб – дело печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..
Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.
Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но, на беду, ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «Кого так рано собрался брить?» – так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще издали указал ему алебардою, промолвив: «Подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман. Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.
Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев обыкновенно говорил ему во время бритья: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!», то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» – «Не знаю, братец, только воняют», – говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою, – одним словом, где только ему была охота.
Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд; Иван Яковлевич даже усмехнулся. Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил:
– А подойди сюда, любезный!
Иван Яковлевич, зная форму, снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:
– Желаю здравия вашему благородию!
– Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?
– Ей-богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идет.
– Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!
– Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия, – отвечал Иван Яковлевич.
– Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?
Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.
Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его – где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» – не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.
– Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.
(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом: ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.
Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! – сказал он сам про себя. – Что бы это такое было?»
Он засунул пальцы и вытащил – нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
– Где это ты, зверь, отрезал нос? – закричала она с гневом. – Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.
Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую среду и воскресенье.
– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.
– И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал – и не знал, что подумать.
– Черт его знает, как это сделалось, – сказал он, наконец, почесав рукою за ухом. – Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб – дело печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..
Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.
Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но, на беду, ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «Кого так рано собрался брить?» – так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще издали указал ему алебардою, промолвив: «Подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман. Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.
Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев обыкновенно говорил ему во время бритья: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!», то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» – «Не знаю, братец, только воняют», – говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою, – одним словом, где только ему была охота.
Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд; Иван Яковлевич даже усмехнулся. Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил:
– А подойди сюда, любезный!
Иван Яковлевич, зная форму, снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:
– Желаю здравия вашему благородию!
– Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?
– Ей-богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идет.
– Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!
– Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия, – отвечал Иван Яковлевич.
– Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?
Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.
Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его – где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» – не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.
– Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.
(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом: ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.
Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! – сказал он сам про себя. – Что бы это такое было?»
Он засунул пальцы и вытащил – нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
– Где это ты, зверь, отрезал нос? – закричала она с гневом. – Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.
Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую среду и воскресенье.
– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.
– И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал – и не знал, что подумать.
– Черт его знает, как это сделалось, – сказал он, наконец, почесав рукою за ухом. – Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб – дело печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..
Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.
Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но, на беду, ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «Кого так рано собрался брить?» – так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще издали указал ему алебардою, промолвив: «Подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман. Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.
Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев обыкновенно говорил ему во время бритья: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!», то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» – «Не знаю, братец, только воняют», – говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою, – одним словом, где только ему была охота.
Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд; Иван Яковлевич даже усмехнулся. Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил:
– А подойди сюда, любезный!
Иван Яковлевич, зная форму, снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:
– Желаю здравия вашему благородию!
– Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?
– Ей-богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идет.
– Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!
– Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия, – отвечал Иван Яковлевич.
– Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?
Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.