Читать толкование: , Глава , стих . Толкователь — Михаил (Лузин) епископ

Не многие делайтесь учителями: начинается раскрытие нового предмета, имеющего, впрочем, тесную связь с вышесказанным. Говоря об отношении возрождаемых к возрождающему их слову истины, апостол сказал, что всякий должен быть медлен на слова; медлен на гнев (Иак. 1:19) и далее, что необузданность языка есть признак пустого благочестия (Иак. 1:26); это направлял апостол против неразумной страсти к учительству и любопретельности (см. прим. к указ. стихам), и теперь апостол говорит прямо против этой страсти, как видно, развившейся в тех обществах христианских, к которым отправлено было послание. Чем более скудна была вера соответствующими ей добрыми делами, тем более могла развиваться страсть к самомнительному учительству, на место дел встало слово и притом сварливое, любопретельное (Иак. 3:14). Для искоренения этой гибельной, как далее раскрывается, страсти апостол и ведет строгую речь о обуздании языка. Под именем учителей здесь разумеются не те должностные учители, которые призваны к сему в Церкви и которым сообщен для сего особый дар учительства (1 Кор. 12:29; Еф. 4:11), но свободные не должностные учители общества, не призванные к сему и только считающие сами себя способными к учительству, каковые, как видно, и были в тех обществах. Конечно, здесь очень легко ошибиться в своей способности и призвании; многие неспособные могут представлять себя способными и даже призванными, а отсюда много может быть беспорядков и нестроения в обществе, на которые далее прямо и указывает апостол (Иак. 3:16); главное же, что здесь может развиваться любопретельность и зависть (Иак. 3:14), от которых, кроме вреда, ничего нельзя ожидать. Апостол и говорит: не многие делайтесь учителями, кроме должностных и призванных к сему; надобно строго сперва испытать себя, действительно ли есть способность учительства, а главное — способен ли таковой обуздать язык свой; а так как это обуздание — дело чрезвычайно трудное и не может быть много таковых, обуздывающих себя, то не многие и должны делаться учителями. — Зная (причина), что мы подвергнемся большему осуждению, чем не учители. Апостол смиренно и себя причисляет как бы к этим учителям, хотя как апостол он — действительный учитель, призванный и одаренный, причисляет себя к ним для того, чтобы сильнее подействовать на убеждаемых; если уже он сам опасается большего осуждения, то тем более должны опасаться они; если по делу учительства сам апостол поставляет себя под страхом осуждения в ряду с людьми, много согрешающими, то как должно быть страшно это дело для всякого другого! Под осуждением разумеется суд Божий над преступниками (ср. Мф. 23:14; Рим. 13:2).

Причина, по которой мы подвергнемся большему осуждению — та, что все мы (апостол опять смиренно поставляет себя как бы наряду с ними), учителя, много согрешаем сравнительно с теми, которые не берутся за дело учительства, хотя также и все много согрешают. — «Некоторые берутся учить тому, чего сами не совершали. Таковые учители, говорит, не получают никакой пользы, но подлежат большему осуждению. Ибо кто учит тому, чего сам не имеет, как имеющий будто бы это, тот достоин осуждения за то, что грешит своим языком» (Феофилакт). В дальнейшей речи о согрешении в слове апостол, без сомнения, имеет в виду главным образом этих самозваных учителем, но нельзя не заметить, что понятие обобщается и речь о необузданности языка может относиться ко всякому человеку, хотя главным образом к самозваным учителям. Отвлекая от пристрастия к учительству и начиная порицать необузданность языка вообще или невоздержность в речах, апостол прежде всего восхваляет, или ублажает, человека, умеющего обуздывать язык свой: кто не согрешает в слове, то есть прежде всего в учении при учительстве, а потом и вообще в речах своих, в разговорах, тот человек совершенный (Иак. 3:1, 2) в нравственном значении этого слова, высокий нравственно человек, могущий обуздать и все тело (обуздав язык), то есть способный (сильный) управлять всеми своими членами, как органами выражения души, и значит — всеми движениями души, всем своим духовнотелесным существом. То есть если человек хорошо управляет языком своим, то он хорошо может управлять всеми своими силами и есть человек нравственно совершенный.

Два сравнения употребляет апостол для наглядного представления и подтверждения той истины, что обуздывающий язык свой может обуздать и все тело свое. Пункт сравнения собственно тот, что хотя язык человеческий и небольшой член, но имеет важное значение (Иак. 3:5), точно так же, как удила во рту коней и руль на кораблях — хотя небольшие вещи, но посредством их управляются как и куда следует и кони, и корабли. Посмотри (наглядное, для всякого ясное и убедительное доказательство): мы влагаем удила, малую по видимому вещь, в рот коням, и через это они повинуются нам, и мы управляем всем их телом, всеми их членами и движениями, они делают не так, как им хотелось бы, а как и что нам нужно.

Или вот, например, корабли, как ни велики они сами по себе, чтобы слабый человек мог справиться с ними, и как ни сильными ветрами носятся, так что слабый человек по видимому не силен противостоять действию на корабль этих ветров и справиться против них с кораблем, но, однако ж, корабли небольшой вещью — рулем направляются не туда, куда мог бы нести их сильный ветер, а куда хочет кормчий, корабль посредством руля находится в полном распоряжении управляющего им.

Так и язык человеческий, небольшой член, подобно удилам и рулю, но много делает: точнее — большое имеет значение; греческое слово (μεγαλαυχεῖν) не имеет значения дела или действования, а заключает в себе понятие похвальбы и употребляется в дурном смысле. Здесь это слово противополагается слову — небольшой (член): небольшой, а имеет важное значение. Этим изречением апостол переходит к изображению пагубного значения и гибельной силы этого небольшого члена. Язык здесь употребляется вместо — слово. Не язык, как естественный орган речи, но слово, произносимое языком, и слово значение имеет потолику, поколику оно есть выражение мысли. Слово, само по себе, звук пустой, смысл и значение ему придает мысль.

Дальнейшее изображение значения языка, или слова, оболочки мысли, продолжается таким изречением: посмотри, малый огонь как много вещества зажигает; образ взят от большого пожара, который происходит от малого огня. Приложение этого образа: и язык — огонь, то есть сожигающий очень многое, разрушающий очень многое в нравственной жизни человека. Эта последняя мысль выражается писателем оригинально и сильно. Чтобы указать, почему в языке так много разрушающей или вообще злой силы, апостол обозначает кратко, что в нем целый мир неправды (κόσμος τῆς αδικίας ; — не прикраса неправды, а мир неправды), это — народное гиперболическое выражение вроде «океан», «бездна» — в смысле неизмеримости или вообще великости чего-нибудь; мир неправды язык — значит: в нем столько неправды, что трудно и определить, и представить. Он называется так потолику, поколику представляется, что чрез него во все члены тела проникает неправда, то есть неистинное и ложное. Язык в таком положении находится между членами (точнее — имеет такое значение в числе членов), что оскверняет все тело: именно потому, что в нем целый мир неправды, оскверняющей в нравственном отношении все тело (тело — в том же значении, как и в ст. 2), все движения всего духовно-телесного организма человека, все его стремления и действия. И воспаляет круг жизни, соответственно названию его огнем. Оскверняет — это соответствует названию его миром неправды, а воспаляет — как огонь вещество. — Круг жизни: поэтическое обозначение всей жизни человека, которая с самого рождения его вертится непрестанно, как колесо, доколе смертию не прекратится верчение этого колеса. Воспаляет круг жизни значит: зажигает, или сожигает, всю жизнь человека. Все это образное, взятое от действия огня выражение означает пагубное действие, какое язык, оскверняющий неправдою всего человека, оказывает на всю его жизнь, как бы сожигая ее огнем страстей; всякая неправда как бы сосредоточена в языке (в слове), а он составляет как бы ось, около которой движется колесо жизни и от которой воспламеняется и постоянно горит как бы в огне, доколе не прекратится это движение колеса. Представление, что язык оскверняет все тело и воспаляет жизнь и, следовательно, есть собственное седалище греха, находит себе оправдание не в том, что всякий грех имеет свое основание во грехе языка, или слова, а в наблюдении, что язык есть ближайший орган действования или выражения каждого греха. Что он не причина, или основание, это выражает апостол в дальнейшем изречении: будучи сам воспаляем от геенны, гееннским огнем, диавольским огнем, или, что то же, диаволом, так как похоть (Иак. 1:14—15), от которой все грехи и которой ближайшим органом служит язык, имеет свое происхождение от диавола, следовательно — из геенны.

Всякое естество животных укрощается и проч.: этими изречениями сильно выражается вся необузданность языка человеческого. Все живущее на земле покорно человеку, одного только языка человеческого никто покорить не может. Естество — природное свойство, каково бы оно ни было (всякое), особенно — свойство неукротимости, необузданности, дикой силы. Зверей, то есть всякого рода животных, живущих на суше, птиц и проч.: этими родами живых существ означается совокупность всего живущего на земле (кроме человека); перечисление их — то же, что у Моисея при описании творения (Быт. 1:26—28; ср. Быт. 9:2). Господство человека над всем живущим выражается словом укротить (δαμάζειν), означающим господство над непокорным, противоборствующим. Представляется, что все живущее на земле, в воздухе и водах укрощено человеком, чем выражается не отношение частного человека к отдельным животным, но отношение естества человеческого вообще к естеству животных вообще, как бы оно ни было различно у различных родов животных. Человек, по благословению Божию при сотворении, должен обладать всем живущим на земле, как высшее творение Божие (Быт. 1:26—28). По падении он лишился полного господства над всем, но не лишился совсем и — по потопе — в лице Ноя снова удостоился такового же благословения, хотя в меньшей мере (Быт. 9:2). Это-то господство, вообще принадлежащее природе человека над природою всех неразумных тварей, и разумеется здесь под именем укрощения всякого естества животных естеством человека.

См. ст. 7 А язык укротить никто из людей не может: то есть язык не чужой, но свой собственный, или, может быть, точнее — никто другой, ни сам человек укротить своего языка не может; язык представляется диким неукротимым зверем, с которым никто не может справиться. Эта истина заимствована из постоянного наблюдения и опыта. Само собою разумеется, что, говоря так безусловно о необузданности языка, апостол говорит о естественном, несовершенном человеке; в совершенном (Иак. 3:2) язык может быть обуздан и должен быть обуздан (Иак. 3:10), об этом и вся речь у апостола. — Продолжая изображать пагубные действия необузданного языка, апостол называет его злом неудержимым, вечно беспокойным в своей страстности, изливающим из себя, как поток, всякое зло неудержимо. — Он исполнен смертоносного яда: образ взят от змеиного жала с присущим ему смертоносным ядом (ср. Пс. 139:3). По связи речи, ядовитость эта относится собственно к действию языка на других. «Апостол сказал и примером удил и руля объяснил, что хотя они малы, но при хорошем управлении производят великое, и прибавил, что так и язык должен быть управляем разумно. Теперь предложенными примерами объясняет, что он заповедует не невозможное. Он как бы так говорит: иной скажет, что язык, хотя небольшой член, но производящий много добра и зла, трудно покорить нашей воле? Но это не оправдание. Ибо если человек укрощает зверей, отличных от него по природе, то тем более может он укротить свой собственный член. Укротить язык никто из людей не может: это должно читать не в утвердительной, но в вопросительной форме, именно так: если человек укрощает и делает ручными неукротимых зверей, то неужели не укротит он собственного языка? Так должно читать это, ибо если читать в утвердительной форме, то несправедливо было бы давать потом следующее наставление: не должно, братие мои, сему так быть (Иак. 3:10); ибо если невозможно укрощать язык, то напрасно апостол убеждает исполнять невозможное» (Феофилакт).

Им благословляем Бога и проч.: апостол указывает в особенности на два совершаемые языком действия, одно другому противоположное, которые в своем сопоставлении представляются делом совершенно неестественным, но совершаются именно по необузданности языка. Эти действия суть: прославление и восхваление (Пс. 144:21) Бога и проклятие людей, то есть желание им всякого зла, тогда как эти люди сотворены по образу Божию, — выражение, усиливающее мысль о неестественности подобного действия в отношении к Богу и людям. Разумеется здесь проклятие незаслуженное, проклятие по страсти личной, вместо христианского прощения ближним, как должно бы быть.

Из тех же уст и проч.: повторение мысли предыдущего стиха для усиления речи, выражающее как бы изумление пред неестественностию такого действования языком. — Не должно сему так быть: не должны совмещаться такие противоположности, неестественные, не говоря уже о несообразности их с законом Божиим.

Примерами из видимой природы апостол делает наглядной неестественность такого действования языком. В природе, по естественным ее законам, из одного основания не происходят противоположные действия, но каждая причина может производить только одинаковое, соответственное ее природе. Так, из одного отверстия источника не может истекать сладкая и горькая вода вместе, но непременно или одна сладкая, или одна горькая. Точно так же на смоковнице не могут произрастать плоды маслины, а на виноградной лозе смоквы (ср. Мф. 7:16). Также один источник не может изливать соленую и сладкую воду: точнее — соленый источник не может источать сладкую воду (иначе это изречение было бы бесцельным повторением стиха 10). Таким образом, дело противоестественное — одним и тем же языком и славить Бога, и проклинать образ Божий — человека; прославление и проклятие — это то же, что сладкая и горькая вода из одного источника. Следовательно, тот, кто проклинает человека, созданного по образу Божию, не может славить Бога тем же языком, и, следовательно, если он и проклинает, и славословит, то прославление это может быть только внешним, кажущимся, фарисейским и во всяком случае неистинным и бессильным. «Апостол хочет тронуть слушателей. Если нам повелевается всех благословлять, ибо злоречивые не наследуют Царства Божия (1 Кор. 6:10), то как не стыдно употреблять одно и то же орудие на зло и на добро? Никто из благоразумных не будет мешать одним и тем же орудием грязь и миро» (Феофилакт).

См. ст. 11

Мудр ли и разумен кто из вас и проч.: быстро апостол обращается к главному предмету своего увещания — не домогаться многим учительства (Иак. 3:1). Надобно сперва приобресть истинную мудрость свыше (Иак. 3:15; ср. Иак. 1:17) и доказать ее жизнию так, чтобы в жизни выражалась она и самою жизнию поучала, тогда можно сеять семя слова и в других, и оно принесет плод (Иак. 3:18), а без этого не должно домогаться учительства. Мудр и разумен — однородные понятия, отличающиеся тем, что первое относится более к общему, последнее — к частностям, первое — более к практической стороне, последнее — к теоретической. Выраженное в форме вопроса изречение значит: если кто из вас считает себя мудрым и разумным, то есть способным к учительству, так как эти качества совершенно необходимы для учительства, тот прежде всего должен доказать это делами своими, своим добрым поведением, то есть вообще своей доброй жизнию, и частнее — в мудрой кротости. Это понятие мудрой кротости соединяется с понятием доброго поведения, как внутреннее с внешним: доброе поведение — это внешнее поведение в отношении к себе и ближним; внутренним чувством, одушевляющим это поведение, должна быть мудрая кротость, она должна давать тон внешнему поведению и выражаться в нем. Это чувство, противоположное горькой зависти и сварливости (Иак. 3:14, 16), есть чувство, смягчающее всякие резкие проявления страстности других, нравственная тихость и ровность, в основе которых лежит глубокая добродетель смирения. Кротость — это есть практическая мудрость и показывает в имеющем ее нравственное самообладание, укрощение языка, дающее совершенство человеку (Иак. 3:2), при котором только и безопасно принимать на себя дело учительства. Таким образом, в этом выражении — мудрая кротость — основное направление дальнейшей речи апостола о мудрости, потребной для учительства, могущего приносить истинно добрые плоды.

Если мудрости и разумности свойственна кротость, то совершенно напрасно хвалятся этими добродетелями те, кто имеет в сердце своем горькую зависть и сварливость, — без сомнения, выражающиеся и во внешнем поведении, таковые лгут на истину. Горькую зависть: собственно — горькую ревность; ревность принимается здесь, как и часто в Новом Завете, в худом значении слова, и это худое значение усиливается еще понятием горький; это страстное чувство зависти в отношении к другим, и так как речь идет об учительстве вообще, то это значит — зависть взаимная между самозваными учителями и их последователями. Сварливость: греческое слово означает собственно любопрение (Флп. 1:16; Флп. 2:3 и парал.), страсть к спорам и партиям в деле учительства, в отношении к предметам учения. — В сердце своем: как средоточии чувств, из которого истекает и доброе и злое (Мф. 12:35); указывается на сердце в противоположность языку, или словам хвалившихся своею мудростию читателей: на словах яко бы мудрость, а в сердце злая ревность и страсть к любопретельности. При таком настроении душевном хвалиться таковым мнимомудрым и разумным нечего и нечем, нечего лгать на истину, истину в общем смысле, как что должно быть в противоположность ложному положению и пониманию вещей.

Мудрость, имеющая в основе своей злую ревность и любопретельность, не есть истинная мудрость, потребная для учительства плодотворного, мудрость, нисходящая свыше (Иак. 1:17), то есть от Бога — Отца светов, но есть мудрость мнимая и ложная, именно — земная, душевная, бесовская. Земная — в противоположность нисходящей свыше, принадлежащая не небу, а земле, миру, враждебному против Бога (Иак. 4:4), и, следовательно, мудрость не только греховная, но богоборственная и богопротивная; душевная — в противоположность духовной мудрости, мудрость, имеющая корень свой в греховной области человеческого существа и, следовательно, мудрость греховная (ср. 1 Кор. 2:14; 1 Кор. 3:3; Иуд. 1:19); бесовская — по ее происхождению и свойствам, в противоположность мудрости божественной, и именно не в образном, но в собственном смысле бесовская, как враждебная истине и потому происходящая от исконного врага истины — диавола (Иак. 3:6; Иак. 4:7).

Основание для такого суждения о такой мудрости апостол указывает в тех плодах, какие производятся горькою завистию и любопретельностию; эти плоды суть неустройство и все худое (собственно — всякое злое дело). Неустройство, нестроение, есть насильственное возмущение порядка, как в нравственной жизни, так и в общественной; выражение — всякое злое дело еще более усиливает понятие этого нестроения, выражая понятие повреждения всей нравственной жизни. О мудрости, порождающей такие плоды, совершенно справедливо сказать, что сказано выше, что она не есть сходящая свыше от Бога, ибо Бог не есть Бог нестроения, но мира (1 Кор. 14:33), и что она бесовская, ибо виновник всякого злого дела есть диавол (1 Ин. 3:8).

В противоположность этой ложной, или мнимой, мудрости апостол указывает свойства истинной мудрости, нисходящей свыше от Бога и потребной для плодотворного учительства. Свойства ее следующие: прежде всего (слова во-первых, потом отделяют первое свойство от последующих, как особенно отличительное, выражающее высшее ее качество) она чиста, свободна от всякой скверны, греховности, страстности и подобных нечистых свойств. Из дальнейших качеств три первые противопоставляются горькой ревности и любопретельности, составляющим основу ложной мудрости: мудрость от Бога мирна, то есть миролюбива и миротворительна (ср. Мф. 5:9) и любит сама мир и любит умиротворять всякие вражды; скромна, или кротка (ст. Иак. 3:13), не производя вражды, переносит сама кротко всякие неприятности и несправедливости, чтобы только не нарушить мира; послушлива (греческое слово только здесь встречается во всем Новом Завете; ср. Тит. 3:3 — непослушны) — слово выражает не только отсутствие страсти спорливости, но стремление подавить эту страсть и в других молчанием или покорностию. Дальнейшее свойство мудрости — полна милосердия и добрых плодов — выражает богатство ее делами благотворительной любви, составляющей качество истинного благочестия (Иак. 1:27); благие плоды противопоставляются всему худому (ст. Иак. 3:16), производимому ложною мудростию. Последние два свойства: беспристрастна и нелицемерна составляют противоположность всему нетвердому и фальшивому; беспристрастна — собственно, несумненна (ср. Иак. 1:6), не допускает никакого сомнения в истинах веры и правилах жизни; нелицемерна, то есть искренна во всех своих мыслях и поступках, не дозволяет никакого лицемерия. Все эти свойства, или качества, заимствованы от тех действий, какие производит истинная мудрость в обладающих ею; она делает их чистыми и проч., и ей самой приписываются эти качества.

Плод же правды и проч.: как в стихе 16-м указываются плоды злой ревности и любопретельности, а следовательно и ложной мудрости, на которых основывается она, так в рассматриваемом изречении (несколько темном по сочетанию слов и понятий) указываются плоды истинной мудрости свыше, названной мирною. Смысл всего изречения таков: тогда как любопрительная ревность порождает нестроение и всякое злое дело (Иак. 3:16), доброе семя, которого плод — правда (или истина, или праведность), посеивается теми, которые обладают миром, или мирною мудростию (Иак. 3:17), в спокойствии, а не в нестроении, а потому и производит мир. Это есть истинное учительство, плодотворное, ибо основано на истинной мудрости, нисходящей свыше.