Читать толкование: , Глава , стих . Толкователь — Лопухин А.П. профессор

См. комм. к Мф. 27:2, Ин. 18:31

***

По обычной иудейской практике, человека, над которым произносился смертный приговор, нужно было вывести за город и побить камнями. Но вследствие подчинения Иудеи римлянам у верховнаго иудейскаго судилища отнято было право жизни и смерти, так что приговор должен был получить утверждение еще со стороны римскаго прокуратора, и поэтому на следующее утро началась новая и самая важная стадия суда над Христом, именно разбирательство Его дела перед Пилатом.

БЫЛО раннее утро того дня, который назывался «приготовлением к пасхе» Ин. 19:14: παρασκευη του πασχα, “пятница перед пасхой”. , следовательно, великая пятница. Жизнь на востоке обыкновенно пробуждается рано, потому что все спешат воспользоваться для совершения своих дел приятной прохладой утренних часов до наступления томительнаго зноя полуденнаго солнца. Поэтому лишь только начался разсвет, как улицы Иерусалима быстро наполнялись оживленными толпами, торопливо двигавшимися по всем направлениям. Древний Иерусалим с его узкими ули- цами и тесными базарами и вообще был крайне многолюден, но к празднику Пасхи в него стекалось такое множество народа, что святой город должен был производить поистине необычайное впечатление. По свидетельству I. Флавия, в праздновании одной Пасхи вместе с населением города участвовало до 2.700,000 Bell. Jud. 6:9, 3. См. G. А. Мuller, Pontius Pilatus, Stuttgart 1888; П. Маккавейского, Археология истории страданий Г. наш. I. Христа. Киев 1891, глава II; Иннокентия. Последние дни земной жизни I. Хр. изд. 3-е, стр. 231 и сл., и соответствующия главы в жизнеописаниях I. Христа у Фаррара, Эдершеиима, Рейки и др. Воспроизведение статьи А. И. Митя?ина из ״Христ. Чтения” выпуск 2, 1893 г.

Не трудно представить себе, какая суетня и толкотня царствовала на улицах Иерусалима в такой день и при таком огромном стечении столь разнородного по своим привычкам люда; но в описываемое именно утро нельзя было не замечать в толпе более чем обычнаго возбуждения. Народная толпа вообще, а восточная в особенности, крайне чутка к происходящим среди нея событиям, и от нея не могло ускользнуть того, чтО совершилось в предшествующую ночь. Стоустая молва уже конечно успела разнести повсюду весть, что тот галилейский Пророк, Который еще так недавно с необычайным торжеством вступал в Иерусалим и был прославляем, как Сын Давидов, схвачен вождями иудейскими и предан суду, как обманщик и обольститель народа, месит и богохульник, и синедрион в своем ночном заседании произнес над Ним свой страшный приговор: иш мавеф — «человек смерти» (т.-е. достоин смерти). Оставалось только получить утверждение этого приговора со стороны прокуратора римскаго и — народу предстояло зрелище, ради котораго можно было еще остаться в Иерусалиме на несколько дней. И действительно молва не ошиблась. Часов около шести или семи утра, по нашему счислению, от дома первосвященника Каиафы показалась необычайная процессия,, которая направлялась но узким улицам верхней части города, очевидно поднимаясь на гору Сион, где красовался роскошный дворец, некогда построенный со всею пышностию изысканнаго стиля Иродом Великим, конечно, для себя и своих преемников, но теперь по большей части пустовавший и только по большим праздникам служивший местом временнаго пребывания представителя римской власти, прокуратора. Среди этой процессии, состоявшей из знатнейших вождей народа, книжников и фарисеев, с спокойным величием, хотя и с томною грустью на божественном лице, двигался со связанными назад руками и с признаками грубаго издевательства на одежде тот галилейский Пророк, Который именно обвинялся как обольститель народа и богохульник. Можно представить себе, как, падкая на все необычайное, толпа с крайним любопытством ринулась к даровому зрелищу, так что с приближением ко дворцу римскаго прокуратора процессия но необходимости должна была представлять необозримую массу голов, — над которой носился разноголосый и своеобразный гвалт, составляющий особенность крайне возбужденной и разнородной толпы.

Процессия остановилась перед дворцом, который, как служивший иногда резиденцией римскаго сановника претора, а также и местом судебнаго разбирательства, назывался обыкновенно «Преторией». Дворец, построенный на выдающейся возвышенности, гордо высился с своей колоннадой над окружавшими его домами, так что из окон его открывался далекий вид на город с его извивающимися улицами. Сам прокуратор или его часовой мог издали заметить приближение необычайной процессии и сделать необходимые справки и приготовления. Судя по возбуждению толпы, можно было предполагать, не произошла ли опять какая-нибудь вспышка народнаго фанатизма, в роде тех, которыя то и дело случались по большим праздникам, причиняя массу хлопот римскому прокуратору, который, собственно в видах поддержания общественнаго порядка, и переселялся на праздники в Иерусалим из своей обычной резиденции — Кесарии приморской, представлявшей больше удобств к сношению с Римом, Но скоро разъяснялось, что никакого возмущения не было, а вожди народа привели к претории узника, чтобы получить от прокуратура утверждение на произнесенный над ним приговор. В претории была особая палата, служившая местом разбора судебных дел, со всеми принадлежностями, необходимыми для формальнаго судопроизводства. Но старейшины иудейские теперь не хотели вступать внутрь претории с ея языческими украшениями и эмблемами, так как-де это подвергло бы их обрядовому осквернению и лишило возможности вкушать пасху. Эти гробы повапленные, внутри наполненные всякою мерзостью и нечистотою, безчеловечные изверги, сердца которых пылали кровожадною зло- бою на неповиннаго Страдальца, остались до последняго момента верными своей грубозаконнической праведности и, не боясь оскорбления высшей правды, опасались хотя случайнаго, чисто внешняго осквернения чрез соприкосновение с чем-нибудь таким, что, по обрядовому закону, можно было счесть за нечистое. В таком смысле доложено было прокуратору, который поэтому должен был выйти на площадку претории, чтобы с нея выслушать и разобрать предстоявшее дело.

Прокуратором в это время был Понтий Пилат (с 26 по 36 г.). По своему сану это был, так-сказать, губернатор, которому вверено было управление Иудеей и Самарией, составлявшими отдельный округ, как часть большой провинции Сирии, находившейся под управлением проконсула, сан котораго можно поставить в соответствие с саном генерал-губернатора. Прокураторы или по- гречески—игемоны («правители») обыкновенно происходили из класса римских всадников и на их обязанности особенно лежало, помимо поддержания общаго порядка и покорности, особенно собирание доходов со вверенных их управлению округов, а также и заведывание относящимися сюда судебными делами. В некоторых случаях, когда общее состояние округа внушало значительныя полити- ческия опасения, прокураторам предоставлялись и некоторыя проконсульския нрава, и в этих случаях они имели в своем распоряжении значительные отряды войска и по своему усмотрению могли решать даже уголовныя дела, хотя и всегда в некотором соподчинении проконсулу провинции. Такия именно права предоставлены были прокураторам Палестины, так как им постоянно приходилось бороться с серьезными политическими затруднениями, именно вспышками и мятежами этого недовольнаго, неукротимаго в своих политических мечтах народа иудейскаго, из среды котораго то и дело выступали отчаянные «зилоты», которые низвержение ига язычников считали своим долгом пред законом и Иеговою. Для сдерживания и подавления подобнаго фанатизма прокуратору необходимо было иметь под руками войско, которое и занимало в Иерусалиме укрепленную башню Антонию, откуда во всякий момент, по данному сигналу, можно было вызвать необходимый отряд хорошо вооруженных легионеров. В виду такого положения дела, прокураторами Иудеи преимущественно назначались люди известной воинской опытности, и самое прозвище Понтия—Пилат—Pilatus, т. е. копьеметатель, указывает на то, что он в свое время состоял начальником особаго отряда копьеметателей, для каковаго положения требовалось особое мужество и воинская опытность Понтии вели свое происхождение от древняго самнитскаго рода. Кроме Понтия Пилата в римской истории известны еще: Понтий Аквила, один из убийц Цезаря, Ц. Понтий, предводитель самнитян при Кавдиуме, Понтий Телезин самнитский вождь, и др. См. Cic. Off. 2:24, 75; ad fam, 10:33, 4; Suet. Caes. 78.

. Судя по тому, что на чрезвычайно доходное место прокуратора он попал по протекции свирепаго и до ненасытности честолюбиваго временщика Сеяна, державшаго в своих руках Рим при Тиверие, можно думать, что столь исключительной протекции он обязан был тем своим качествам, которыя в миньятюре делали из него второго Сеяна. И действительно, это был человек крайне заносчнвый, властолюбивый, алчный, который с крайним презрением относился к вверенному его управлению народу, смотря на него лишь как на источник государственной казны и своего личнаго обогащения. Неудивительно, что, при таком характере и взгляде на управляемый народ, Понтию Пилату уже на первых порах пришлось не раз иметь крайне неприятныя столкновения с иудеями, которые, невольно чувствуя всю оскорбительность для их самолюбия такого отношения к ним со стороны иноземнаго правителя—язычника, приходили в крайнее раздражение от всякой более и менее неприятной им меры прокуратора. Таких столкновений у Пилата в течение его десятилетней службы в Палестине было несколько, и они по большей части заканчивались тем, что до болезненности, гордый римлянин должен был отступать пред фанатизмом разъяреннаго народа, обнажавшаго свои груди для острия римских мечей и от изступления рвавшаго на себе волосы, неистово завывавшаго и выкрикивавшаго угрозы жалобой и доносами Тиверию на все чинимыя его прокуратором беззакония Philo, Leg. ad Cajum 1030—1035. I. Флавий, Древности, 18:3, 2; Bell. Jud. 2:9, 4 . Понятно, какой горький осадок в душе римскаго игемона должны были оставить такия столкновения, которыя, во всяком случае, до крайности обострили его отношения к вождям ненавистнаго ему народа, и он только ради сохранения своего доходнаго места держался по отношению к ним в качестве холодно-высокомерного сановника» едва сдерживавшаго свою внутреннюю ненависть под личиной внешней благопристойности.

Для достоинства представителя римской власти, конечно, было не особенно приятно требование вождей иудейства, чтобы он. во внимание к обрядовым тон- костям малопонятной ему религии, вышел к ним из дворца и выслушал их заявление па открытом воздухе. Но Пилат уже горьким опытом дознал, как опасно затрагивать религиозные предразсудки иудеев, и потому он не замедлил выйти из претории, тем более, что римский обычай ничего не имел против самой широкой гласности в разборе судебных и всяких правительственных дел. Римские правители, а за ними и полуязыческие Ироды ставили свои трибуналы безразлично то перед дворцом, то на базаре, даже в театре, цирке и на больших дорогах, где только оказывалась наличная надобность в разборе того или другого дела Так, известно, что Ирод ставил свое судилище в театре (Jos. Ant. 17:6, 3); Филипп—на больших дорогах (18:4, 6); Агриппа I—перед собранием народа Деяи. 20:4); Пилат—в цирке (Bell. Jud. 2:9, 3); Флор—перед дворцом в Иерусалиме (2:4, 18).

. Поэтому Пилат приказал вынести свое «курульное кресло» из судебной палаты и поставить его на особом возвышении, ко- трое называлось «гаввафа»—т. е. высокое место, или по-гречески «лифостротон», т. е. мозаичный помост, сделанный из разноцветных камней, как это в обычае было у римлян, которые любили, чтобы курульное кресло римских правителей и сановников всегда стояло на известном возвышении над окружающими как в знак видимаго, величия римской власти, так и с целию дать возможность большему числу присутствующих непосредственно слышать постановления и решения этой власти О Цезаре известно, что он даже в походы брал с собою не только курульное кресло, но и мозаичный помост для него.

. В данном случае это, по всей вероятности, было постоянное, нарочито устроенное для подобных случаев возвышение, и можно думать, что, сообразно с роскошью дворца, и гаввафа блистала изяществом и красотой разноцветных мраморов, на которых неоднократно ставил свое судилище любитель изысканной роскоши и архитектурной красоты—Ирод Великий. Когда курульное кресло, обыкновенно сделанное из слоновой кости и представлявшее собою в сущности табурет на скрещенных ножках, было уставлено на гаввафе, представлявшей достаточно места и для ассистентов, неизбежных по требованию римскаго судопроизводства, то иг глубины дворца с обычною торжественною важностью, предшествуемый, за неимением обычных в таких случаях ликторов Прокураторам не полагались ликторы, составлявшие принадлежность лишь высших сановников, как консулы и преторы.

, легионерами и сопровождаемый ассистентами, показался игемон и занял свое место, у подножия котораго, но все-таки выше окружающих людей, заняли места несколько почетных приближенных про- куратора. При обычном порядке судопроизводства, перед трибуналом судьи полагались сиденья и для обвинителей и даже самого обвиняемаго. Но в Иудее, к народу которой римляне вообще относились с крайним презрением, этот обычай часто не соблюдался, и трудно представить себе, чтобы он был соблюден теперь, когда обвинители находились в крайне возбужденном состоянии и заняты были единственною мыслью, чтобы как-нибудь поскорее добиться своей кровожадной дели, именно утверждения своего смертнаго приговора над осужденным. В завоеванных провинциях при суде обыкновенно полагались переводчики, но в данном случае, повидимому, их не было, так как и Пилат и иудейские вожди наверно знакомы были с греческим языком, как языком образованности и всяких международных сношений. По всей вероятности, знаком был с этим языком и божественный Узник, так как в Галилее этот язык был весьма распространен в Его время. Отряд римских воинов, ограждавших трибунал прокуратора от натиска толпы, завершал внешнюю обстановку этого римскаго суда в Палестине.

Заняв свое место и окинув сборище своим проницательным взглядом, Пилат тотчас заметил среди этой возбужденной толпы безконечно кроткаго Страдальца и, указывая на Него, строго и коротко спросил: «В чем вы обвиняете человека сего» (Ин. 18:29) На этот формальный вопрос должен был отвечать кто-нибудь из главных обвинителей; но сборище было в сильном возбуждении и потому, вместо формальнаго спокойнаго ответа, из толпы послышалось несколько голосов, которые грубо и дерзко загудели: «Если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе». Такой грубый ответ толпы не мог не задеть чувства достоинства в прокураторе, и он приготовился дать такой же отпор обвинителям. Пилат уже не был новичком в Палестине, и так как все общественное служение Христа совершилось в его прокураторство, то можно быть уверенным, что он уже давно имел этого Галилеянина под надзором своих агентов, опасаясь, чтобы ив Него не вышел какой - нибудь новый зилот и мятежник, в роде наделавшаго так много хлопот римлянам Иуды галилея- вина. Но чрез своих агентов Пилат мог уже давно убедиться, что этот Галилеянин всячески избегал чисто политической популярности, самыя Его беседы с народом не заключали в себе ничего политическаго, касались лишь нравственных отношений, и вся деятельность Его направлялась к изобличению пустоты и лицемерия иудейских раввинов, книжников и фарисеев, которых презирали и сами римляне. Когда около Христа собирались массы народа, то в Кесарию приморскую, наверно, то и дело посылались доносы и предупреждения, хотя и сопровождавшияся заявлениями, что дело это не грозит никакими осложнениями, так как этот новый галилейский Учитель в политическом смысле совершенно безвреден, что только и нужно было римлянам. Если теперь поэтому первосвященники и книжники схватили Его и представили на суд римской власти, то это, конечно, только «из зависти» (Мк. 15:10), из побуждений оскорбленнаго самолюбия. Судя по всему, что только известно было Пилату о Христе, он смотрел на Него не иначе, как на увлекающагося, но вполне благонамереннаго мечтателя, каких много было в то время не в одной только Палестине, и если Он был опасен для кого-нибудь, то только для этих надутых, мелочных законников, нелепую казуистику которых Он изобличал пред народом с изумительною силою и прямотою, но вовсе не для римской власти. Поэтому Пилат, сразу обняв весь смысл предстоявшаго ему дела и задетый грубым гвалтом дерзкаго ответа на свой формальпый судебный вопрос, с нескрываемою горечью в выражении, ответил сборищу, что в таком случае прокурат״ру нечего и вмешиваться в это дело: «Возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его». В этом ответе Пилата нельзя не видеть поразительного сходства с тем ответом, который несколькими годами позже дал подобному же иудейскому сборищу брат знаменитаго Сенеки, Галлион, когда ему, в бытность свою проконсулом в Ахаии. пришлось выслушивать от коринфских иудеев обвинение на ап. Павла в том, что «он-де учит людей чтить Бога не но закону”. На это обвинение Галлион отвечал: «иудеи! если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас. Но когда идет спор об учении, и об именах, и о законе вашем, то разбирайте сами; я не хочу быть судьею в этом» (Деян. 18:12-15). Известно, что Галлион подкрепил такое свое решение чисто по-римски, приказав своим ликторам разогнать все сборище ненавистных всякому порядочному римлянину жидов. Наверно и Пилат не прочь был бы сделать тоже самое; но, к сожалению, он был не в Коринфе, где иудеи составляли лишь незначительную колонию, а в самом центре иудейства, где иудеи представляли собою опасную силу. Поэтому он ограничился кратким ответом, в котором однако заключалась доля самаго тонкаго, крайне оскорбительнаго для самолюбия иудеев намека на их политическую безправность Пилату, конечно, известно было, что иудейские вожди в своем ночном заседании же произнесли смертный приговор над Христом и теперь добивались только утверждения этого приговора со стороны римской власти, без чего они не вправе были предавать смерти ни единаго человека; своим ответом теперь он и имел в виду заставить их публично сознаться в своем безнравии и подвергнуть свое самолюбие заслуженному унижению. И действительно, он достиг своей цели. Из толпы послышался ответ: «Нам не позволено предавать смерти никого” (Ин. 18:31). Иначе они давно бы расправились с этим обольстителем народа. Достигнув своей цели и нанеся вполне заслуженный удар иудейскому самолюбию в ответ на дерзкое неуважение к римскому трибуналу. Пилат затем опять хотел направить судопроизводство на правильный формальный путь и вновь спросил, в чем же они собственно обвиняют своего Узника. Тогда и иудеи, убедившись, что дерзостью ничего нельзя достигнуть и напротив можно испортить все дело, стали излагать пред Пилатом обвинение, и тут Каиафа не преминул придать политический характер всему делу, чтобы сразу дать понять прокуратору, что сму предстоит решать весьма серьезное дело, требующее самаго полнаго внимания со стороны римской власти. Поддерживаемый голосами сборища, Каиафа стал обвинять Узника в том, что «Он развращает народ и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем» (Лк. 23:2). Нельзя не заметить при этом именно сильной, преднамеренной политической окраски в обвинении. Ведь на ночном заседании синедриона решительным основанием осуждения Христа на смерть было то, что Он «называл Себя Сыном Божиим» (Лк. 22:70, 71), от какого заявления Его Каиафа пришел в священный ужас и даже разодрал на себе одежды. Но так как это обвинение не могло иметь значения для Пилата, как язычника-римлянина, то Каиафа и перевел все обвинение на чисто политическую почву, придав ему крайне ложный характер. Пилату хорошо было известино, что по первым двум пунктам обвинение было совершенно ложно, и его агенты в свое время могли донести ему, как галилейский Учитель ответил Своим совопросникам на их коварный вопрос о том, позволительно ли платить дань кесарю (Лк. 20:22-25). Поэтому прокуратор обратил внимание лишь на последний пункт обвинения, что будто Узник называл Себя «Христом Царем», т. е. по буквальному смыслу этих слов—«царем, помазанным на царство». Для обвинения в сущности достаточно бы и этого одного пункта, потому что в нем заключалось все, что только могло возбуждать против себя грозу римскаго закона. Назвать себя царем значило совершить в глазах римлян величайшее преступление, именно нанести оскорбление величию римскаго императора, и оно было тем страшнее, что император Тиверий, в своей болезненной подозрительности, не знал пощады к подобнаго рода претендентам и жертвою его мрачной подозрительности уже сделались многия выдающияся личности. Нельзя было поэтому оставить такого обвинения без разследования, и Пилат порешил произвесть личный допрос Узнику, Окинув своим любопытным взором смиреннаго Страдальца, с спокойным величием невинности безмолвно стоявшаго среди возбужденнаго сборища Его ожесточенных врагов, и не найдя в Его страшном уничижении ни малейшаго соответствия с приписываемыми Ему притязаниями, римский прокуратор захотел допросить Его наедине, и потому приказал ввесть Его за собой в самую преторию. Тут Христос впервые вступал в царския палаты, но вступал как уничиженный узник. Узурпатор Црод когда-то в этих самых палатах блистал величием и гордою пышностью, а истинный Сын Давидов стоял в них теперь со связанными руками— пред лицом натянуто-грознаго судьи-язычника!

Поэтому прокуратор обратил внимание лишь на последний пункт обвинения, что будто Узник называл Себя «Христом Царем», т. е. по буквальному смыслу этих слов—«царем, помазанным на царство». Для обвинения в сущности достаточно бы и этого одного пункта, потому что в нем заключалось все, что только могло возбуждать против себя грозу римскаго закона. Назвать себя царем значило совершить в глазах римлян величайшее преступление, именно нанести оскорбление величию римскаго императора, и оно было тем страшнее, что император Тиверий, в своей болезненной подозрительности, не знал пощады к подобнаго рода претендентам и жертвою его мрачной подозрительности уже сделались многия выдающияся личности. Нельзя было поэтому оставить такого обвинения без разследования, и Пилат порешил произвесть личный допрос Узнику, Окинув своим любопытным взором смиреннаго Страдальца, с спокойным величием невинности безмолвно стоявшаго среди возбужденнаго сборища Его ожесточенных врагов, и не найдя в Его страшном уничижении ни малейшаго соответствия с приписываемыми Ему притязаниями, римский прокуратор захотел допросить Его наедине, и потому приказал ввесть Его за собой в самую преторию. Тут Христос впервые вступал в царския палаты, но вступал как уничиженный узник. Узурпатор Ирод когда-то в этих самых палатах блистал величием и гордою пышностью, а истинный Сын Давидов стоял в них теперь со связанными руками— пред лицом натянуто-грознаго судьи-язычника!

Но это открытое оправдание ненавистнаго старейшинам Узника, для наловления Котораго потрачено было столько усилий и проведено столько безсонных ночей, только еще более разъярило Его врагов. В ответ на оправдательный приговор Пилата, они неистово закричали, что оправдывать такого человека невозможно, так как Он обманщик, «возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» (Лк. 23:5). Среди этих криков обвинителей с спокойным безмолвием оставался один только Узник. Пилату показалось это крайне удивительным. «Не слышишь ли, сколько свидетельствуют против Тебя?»—обратился он к Узнику. Но Христос продолжал хранить спокойное безмолвие. Тогда Пилат, все более и более проникаясь тайным сочувствием к Узнику и желая как-нибудь отстранить от себя это крайне затруднительное для правосудия дело, порешил воспользоваться для этого представлявшимся ему случаем—сдать Узника властям той области, откуда Он происходил (Лк. 23:6).

Солнце поднялось уже высоко, и яркие лучи его, начиная сильно припекать, в то־же время придавали особый блеск светлой белой одежде Божественнаго Узника. Поставленный в необходимость опять решать неприятное ему дело и желая спасти как-нибудь невиннаго, по его убеждению, человека, а также и поддержать достоинство своего перваго оправдательнаго приговора, Пилат попытался теперь обратиться к чувству благородства—не этих, конечно, сановников и гордых книжников и фарисеев, опять стоявших пред Преторией во главе с первосвященниками,—а простого народа. По установившемуся обычаю, по всей вероятности введенному самими римлянами в видах польстить самолюбию подчиненнаго народа, чтобы тем заставить его скорее примириться с горечью своего политического рабства Обычай этот, во всяком случае, не национальный иудейский. См. Маккавейский. Археология, стр. 144. , римский правитель по случаю пасхи освобождал какого-нибудь узника, по желанию и выбору народа. Зная, что все обвнвение против Иисуса есть дело первосвященников и старейшин, и что простой народ еще недавно обнаруживал восторженную привязанность ко Христу (при последнем въезде Его в Иерусалим), он надумал предложить для праздничнаго освобождения на выбор двоих узников, именно, Иисуса Назаретскаго и закоснелаго разбойника и убийцу—Варавву, который, по одному преданию, назывался также Иисусом, в надежде, что народ предпочтет в своем выборе Того, Кого он еще на днях с восторгом приветствовал как сына своего знаменитаго царя Давида, этой своей национальной гордости и славы.

Зависти ради - см. ст. 1-2

Предложение Пилата угрожало разстроить весь замысл иудейских вождей, и если вовремя не оказать ему противодействия, то могло склонить на свою сторону быстро изменяющийся в своем настроении народ. Поэтому Каиафа с своей партией немедленно позаботились о том, чтобы отвратить этот удар, и стали уговаривать народ просить освобождения Вараввы, а но галилейскаго Учителя. Ведь Варавва—доказывали они—несет свое наказание за то, что он, как патриот, возставал против нечестиваго ига римлян, тяготеющаго таким ужасным бременем на иудеях, следовательно стоял за народ, а если и совершил какое-нибудь убийство, то все это с избытком покрывается его патриотическими подвигами. Как зилот, он вместе с тем ревновал о храме и законе, а этот Галилеянин ниспровергал закон, нарушал священные обряды и обычаи, поносил ревностнейших хранителей отеческих преданий—фарисеев и книжников, одним словом, подрывал веру отцов и вполне достоин примерного наказания. Подготовив таким образом почву, старейшины выкрикнули имя Вараввы и стали повторять эти крики с такой силою и настойчивостью, что они подхвачены были и окружающей толпой, которая также начала требовать, чтобы ей отпустили не Христа, а Варавву. Голос народа, когда он служит непосредственным выражением его внутренней совести, бывает какбы голосом Самого Бога (vox populi vox Dei). Но тот же самый голос народа, когда он выходит из ложнаго увлечения, происходящаго от буйства страстей, становится какбы голосом самого сатаны, который именно и пользуется часто для достижения самых тем- пых своих целей тем, что делает своим орудием этот именно народный голос, выступающий часто под почтенной личиной так-называемаго общественного мнения. Так было и в этом случае, и Пилат, прислушиваясь к этому разъяренному гулу голосов, сразу мог убедиться, что задуманный им план не удался. Волна народных криков, поддерживаемых обыкновенно на востоке самыми отчаянными жестами и телодвижениями, маханием рук и топотом ног, поднималась все выше и выше, и дело угрожало дойти до народнаго мятежа! Пилат уже знаком был с подобными сценами. Когда несколько лет тому назад он вздумал было внести в Иерусалим римския знамена с их языческими символами и значками, то отправленная к нему по этому поводу в Кесарию депутация поддерживаемая народной толпой, подняла такие мятежные крики, которых нельзя было прекратить даже угрозой смерти, и прокуратор должен был уступить Jos. Antiq. 18:3, 1 . Такой же оборот дело угрожало принять и теперь. Пилат начал колебаться, и свойственное ему, как римлянину, чувство законности в отношении к невинности и собственнаго достоинства в защите раз произнесеннаго приговора начало уступать место желанию как-нибудь поскорее покончить с этим столь неприятным делом,—и, конечно, интерес собственнаго положения стоял у него на первом плане. Лучше уступить этим презренным иудеям, которых не даром знаменитейший римский философ Сенека назвал «самым злодейским и проклятым народом» “Sceleratissima gens”. Прив. у бл. Августина в De Civ. Dei, 6:11 . Но в то же время он не мог не знать знаменитаго положения законов Двенадцати таблиц, которое гласило: «не должно слушать пустых криков народа, когда они требуют оправдания ли виновнаго, или осуждения невиннаго» Lex 12, De poenis, прив. у Маккавейского, стр. 169. . Положение прокуратора было по-истине тяжелое. А тут случилось еще одно обстоятельство, которое еще более повергло его в недоумение. Когда он, дав выясниться народному голосу, быть может хотел уже опять сесть на свое курульное кресло, чтобы произнесть окончательный приговор согласно требованием сборища, из глубины дворца явился слуга с поручением от его жены Клавдии Прокуды. По римским законам, собственно женам не полагалось сопровождать своих мужей при назначении их на службу в провинции; но это суровое постановление времен республики было отменено при Августе, и хотя находило еще горячих защитников, в роде Цецины Севера, который говорил, что «этот пол, если дать ему волю, жесток и любит интригу, жаден до власти» Тац. Лет. 3:33 » но время взяло свое, и сенат согласился с мнением Валерия Мессалина, который красноречиво доказывал, что не хорошо из-за одного или двух слабоумных мужей у других отнимать подруг в счастии и несчастий” Там же, 3:34 , И это последнее заявление вполне оправдалось, повидимому, на прокураторе Иудеи, жена котораго, очевидно, не относилась равнодушно к делам своего мужа, а старалась помогать ему в случае каких-либо особенно важных затруднений. По преданию, она была прозелиткой иудейства, и как благочестивая римлянка, свободная от мелочной фарисейской обрядности и казуистики, была вполне доступна высшим религиозным влияниям п потому, как можно предполагать, с большим интересом следила за учением и делами галилейскаго Пророка, и теперь, узнав об угрожавшей Ему печальной участи, глубоко скорбела о Нем и даже видела страшный сон, причинивший ей много страданий. Она велела сказать своему мужу: «не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» Мф. 27:19. О Прокуле см. в Еван. Никодима, гл. 2; у Маккавейскаго, стр. 146. .

Положение правителя-судьи таким образом все более усложнялось. Конечно, сны бывают и обманчивы, но иногда их прямо «внушает Аполлон», и не было ни одного такого римлянина, даже среди философски образованных классов, который, скептически относясь ко всему, даже к самой истице, не прислушивался бы с суеверным страхом к тому, что говорят сны. И Пилат терялся, не зная, как ему быть. Но нужно во всяком случае поддержать римское достоинство. Уступить крикам черни, значит отпустить на свободу опаснаго для общественнаго спокойствия и римской власти мятежника-зилота, который в это возбужденное время мог наделать массу хлопот, между тем, как освобождение этого безвредного «мечтателя» было бы делом совершенно законным, торжеством правды и милости над завистью и кровожадностью этих ненавистных ему, до мозга костей проникнутых злобой и лицемерием вождей иудейства. Прислушиваясь к разъяренному гвалту толпы, среди которой в неясно смешанном гуле раздавались выкрики: «не Его, а Варавву!»— Пилат порешил еще сделать попытку обращения к здравому смыслу народа. «Кого же собственно из двух, спросил он, хотите, чтоб я отпустил вам?» Но все было напрасно. «Варавву, Варавву»!—опять с неистовством загалдела толпа, подстрекаемая первосвященниками и старейшинами, которые не упускали ни одного момента, чтобы ковать железо, пока оно было горячо. «Смерть Ему, а отпусти нам Варавву!»—на все лады выкрикивали из толпы остервенелые голоса.

Пораженный таким неистовым озлоблением, Пилат, однако, пытался затянуть дело, и спросил: «чего же вы хотите, чтобы я сделал с царем иудейским?» Он нарочито употребил последнее выражение, чтобы пробудить совесть народа, и на время отказываясь даже от прямого интереса римской власти, требовавшей, чтобы не было и помина ни о каком царе иудейском, хотел указать народу на его крайне нелепое положение, в котором он, ослепленный злобою, требует освобождения не того, кого сами же первосвященники обвиняли в самозванстве, а народ встречал с пальмовыми ветвями, как Сына Давидова, а какого-то разбойника и убийцу.

Но этим вопросом он не достиг ничего, а напротив только поощрил вождей толпы ясно высказаться касательно того, чего же они собственно добиваются, и тогда действительно впервые раздался неистовый крик: «Распни, распни Его!» «Гацле́б ото́, гацле́б!»—Σταύρωσον, σταύρωσον αὐτόν! —Crucifige, crucifige eum!” —выкрикивала толпа, вероятно, на всех известных ей языках. Лк. 23:21. . Теперь уже было очевидно, к чему клонится дело. Напрасно Пилат, пользуясь каждым затишьем в смятении, настаивал на своем, настаивал довольно упорно, но —увы—с каждым моментом ослабевая все более и более.

«Какое же зло сделал Он?» спрашивает опять совершенно растерявшийся правитель. «Я ничего достойнаго смерти не нашел в Нем; вы привели ко мне этого человека, как развращающаго народ; я при вас изследовал дело и не нашел Его виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете Его. Изследовал это дело и Ирод Антипа, и также ничего не нашел в Нем достойнаго смерти. Поэтому, самое большее, что можно сделать, это наказать Его примерно и затем отпустить» (Лк. 23:14-22). Но такими речами нельзя было убедить толпы, которая очевидно близко подошла к тому страшному психологическому моменту, когда она ничего уже не понимает, а в слепом изступлении кричит раз затверженныя слова. Притом эта речь вполне выдала иудеям всю нерешительность Пилата и в действительности показывала, что перевес уже на стороне толпы. Поэтому все сильнее и сильнее оглашали они воздух своими неистовыми, отвратительными криками: «Смерть Ему! Распни Его, а отпусти нам Варавву!» И Пилату, присутствовавшему при этой оргии темных сил злобы, не могла опять не вспомниться та сцена, которая разыгралась несколько лет тому назад перед его дворцом в Кесарии, когда та-же иудейская чернь, во главе с своими старейшинами, неистово завывала и вопила в течение целых шести дней, не боясь угрожавшей ей смерти от легионеров, и не прекращала осады дворца до тех пор, пока гордый римский прокуратор не уступил этим невыносимым, неотступным крикам и не дал восторжествовать этой самой презренной толпе Ant. 18:3, 1. . Тогда дело шло о поддержании чести римских знамен, и все-таки Пилат уступил; а теперь дело идет лишь о защите невиннаго человека от ослепленной злобы Его врагов, иудея же от иудеев,—стоит ли настаивать особенно? Но когда он, изнемогая в борьбе, бросил взгляд на Самого Узника, то в нем не могло опять не воспрянуть римское чувство правды, ставившее в лучших его представителях справедливость выше всего на свете Pereat mundus, fiat justitia! . Пред ним стояло само воплощение невинности. Среди этой неистово кричащей, топающей и ожесточенно размахивающей руками толпы, среди этих искаженных злобою отвратительных лиц с сверкающими кровожадными глазами, как таинственная тень недвижимо стояла высокая, облаченная в белый плащ фигура Бож. Узника, Который, видимо погруженный в Свои божественныя думы, как будто не замечал ничего из происходившаго вокруг Его, как будто все это нисколько не касалось Его, и неистовые кровожадные крики относились к кому-то другому. Такие изумительное спокойствие Узника, в виду угрожавшей Ему страшной участи, не могло не затронуть в натуре римлянина самых горячих чувств симпатии, так как он, к удивлению, видел, что и среди иудеев бывают свои Кориоланы, Регулы и Муции Сцеволы. Но, конечно, такое благородное мужество есть редкое исключение среди этого вообще презреннаго, нахально-дерзкаго, а вместе с тем и трусливаго народа, и потому нужно спасти этого Галилеянина. Тогда он делает еще одну попытку спасти Узника.

Полагая, что можно будет утолить кровожадную ярость Его врагов, не прибегая к крайности, он порешил подвергнуть Его бичеванию, чтобы после такого наказания, составлявшаго, так сказать, компромисс между правосудием и милостью (с языческо-иудейской точки зрения), можно было покончить все это дело. Поэтому разбойник Варавва был освобожден, а Христос приговорен к наказанию.

Сделав соответствующее распоряжение, Пилат встал с трибунала и удалился во внутренние покои дворца. По установившемуся обычаю, бичевание обыкновенно было прелюдией к смертной казни, и потому сборище врагов Христа ликовало. Наказание это было ужасное, и римские граждане на основании различных законов были освобождены от него. Зато все, не имевшие прав римскаго гражданства, а особенно в безпокойных провинциях, подвергались безпощадному бичеванию. Христос был взят близ стоявшими воинами и сопровождаемый гиком и гвалтом злорадствующей черни отведен был во двор претории, где находились все необходимыя принадлежности наказания. Узника, осужденнаго на это наказание Flagellatio , привязывали к столбу и по обнаженной спине бичевали особыми бичами с колючими наконечниками, от которых все тело жертвы превращалось в одну сплошную окровавленную рану. Неудивительно, что наказываемые скоро впадали в безчувствие, от котораго пробуждались с чувством невообразимых страданий. Такому же бичеванию впоследствии подвергались нередко и христианские мученики во время гонений. «Все присутствовавшие (при одном таком бичевании в Смирне), разсказывает Евсевий Кесарийский, пришли в ужас при виде того, что обнаружились самыя их спины и выступили наружу их мускулы, связи и даже самыя внутренности» Евсевий, История, 4.15 . Моисеево законодательство с его обычным духом гуманности ограничило наказание определенным числом ударов. По нему, «сорок ударов можно дать, а не более, чтобы от многих ударов брат твой не был обезображен пред глазами твоими» (Втор. 25:3). Но этот гуманный закон, при безправии того времени, не соблюдался, а в данном случае тем более, что бичевание было совершаемо в силу приговора, решеннаго судом, следовательно, по римскому законодательству, которое не знало никаких ограничений. При обычном порядке вещей, так как бичевание считалось одним из способов дознания, при нем обыкновенно присутствовал и сам судья, который поощрял палачей в их ужасном занятии, приговаривая; «дай ему!» Мы можем быть уверены, что Пилат избавил себя от этой ужасной обязанности, и, удалившись во внутренние покои, хотел успокоиться от волнения и обдумать план дальнейшаго действия, а также, по всей вероятности, переговорить и с своей женой Клавдией, которая, как принявшая столь горячее участие в судьбе Узника, конечно не преминула лично сообщить своему мужу о пережитых ею во сне страданиях и вообще о всех своих недоумениях касательно Праведника• А в это время на дворе претории дело шло своим чередом. Закончив бичевание и имея Узника в полной «своей воли» (Лк. 23:25), грубые легионеры, обыкновенно набиравшиеся в провинциях из подонков населения, а также конечно и ближайшие враги Его, боявшиеся вступить в преторию, чтобы не оскверниться, но не бывшие в состоянии отказать себе в злобном удовольствии посмотреть па жестокое зрелище бичевавия, предавались обычным в то время издевательствам над Узником. Христос называл Себя царем: поэтому можно было позабавиться над Его царственностью. На плечи Ему наброшен был какой-то дырявый военный красный плащ, в руки на место императорскаго скипетра вложена тростинка, а на голову вместо обычнаго лавроваго венка надет колючий терновый венец Вероятно, из колючаго кустарника нубка, который и теперь в изобилии растет около стен Иерусалима. Tristram, Natural history of the Bible, crp. 420. Мнения в этом. отношении впрочем расходятся. См. у Маккавейскаго, стр. 153.

, изранивший божеств. Страдальца. Довольные своею изобретательностью, ругатели, издевательски преклоняясь пред Ним, насмешливо восклицали: да здравствует, царь иудейский! Радуйся, царь иудейский!“ Χαιρε о βασιλευς!— Ave, Caesar! Мф. 27:29; Мк. 15:18 Ср. Martial, Epigr. 16:73: ״Hoc didici per me dicere: Caesar, ave!״ Этому крику иудеи вторили: ״шалом лека, мелек га-егудим!“ и сопровождали эти восклицания ударами по голове, плеванием в лицо ע всевозможными вообще выходками, к каким только ено- собна грубая, изобретательная на жестокости и низости чернь.

Неизвестно, сколько времени длилось это поругание, но все связанныя с ним жестокости и издевательства не в состоянии были вызвать ни единаго вздоха из груди Бож. Страдальца. Он мог бы просить о пощаде, мог бы вздохами и болезненными воплями умолять Своих палачей о сострадании. Ведь человече- ское сердце бьется и в самой грубой, закоснелой груди. Но Он безмолвствовал—хотя безмолвствовал потому, что сознавал Свое безконечное торжество и превосходство над ними. В Гефсиманском саду Он изнемогал под невыносимым бременем Своей душевной тоски и с воплями взывал к Отцу Своему Небесному, умоляя Его, «да мимо идет чаша сия»,—а теперь, когда уже начал пить эту горькую чашу страданий, Он обнаруживал спокойную радость победителя. Его безмолвие было ясным знаком всецелой самопреданиости на волю Своего Отца. Безропотно перенося поругания, Он исполнял дело Своей жизни, в согласии с предвечным определением небеснаго совета и в силу любви к Своему заблудшему народу и всему миру. Для человеческих очей Его царственный дух был покрыт тучами телесной скорби и муки; но тем явственнее предносился Ему торжествующий конец Его земной жизни. Он близился к смерти, чтобы победить и разрушить смерть с ея делами тления и воскреснуть в качестве Жизнодавца и Основателя церкви, которая должна спасти мир См. Geikie, Life of Christ. 2, стр. 550. !

Такое победоносное торжество Бож. Страдальца среди всех мук унижения едва ли могло ускользнуть от внимания римскаго прокуратора, который, будучи и сам глубоко заинтересован в судьбе этого Узника, наверно проникся еще большим благоговением и страхом к Нему, когда получил возможность лично узнать от своей жены Клавдии причину встревоживших ее недоумений касательно «Праведника», и потому у него более чем когда-либо явилось желание оказать защиту попираемой невинности. Но как ее оказать? На почве формального суда дело было в сущности уже проиграно. Самое бичевание и поругание по порядку римскаго уголовнаго судопроизводства было знаком того, что обвиняемый признавался виновным и для него наступало преддверие заслуженных им кар Бл. Иероним, в своем объяс. Мф. гл. 27, говорит: ״Известно, что Пилат поступал сообразно с римскими законами, в которых постановлялось, чтобы человек, осуждавшийся на распятие, предварительно подвергался бичеванию (prius flagellis verberetur)‘‘. Ср. Cic. in Ver. v, 63; Liv. x, 9; Sen. 12. 3:16; Jos. Bell. Jud. 2:14, 9 и др. у Маккавейскаго, стр. 148, прим. 2.

. Так это понято было и легионерами и сборищем иудейским, и напрасно Пилат пытался придать этому акту другой, так сказать, искупительный смысл. Но потеряв дело на юридической почве, он однакоже не терял еще надежды на возможность спасти невиннаго, но его убеждению, Узника. Успокоившись от волнения, он вновь вышел на гаввафу и, собрав все свое мужество, опять повторил свой оправдательный приговор: «Вот, сказал он, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины» (Ин. 19:4). Толпа, конечно, не ожидала подобнаго заявления, и не успела еще оправиться от недоумения, как из претории «вышел Иисус в терновом венке и в багрянице». Он был истерзан и изранен, с чела Его струилась по лицу кровь,—но все το-же величавое спокойствие светилось в этих чудесно добрых, всепрощающих очах и победоносная царственность сказывалась во всей фигуре и ея движениях. Даже каменное сердце должно было смягчиться при виде этой униженной и попранной царственности невинно страждущаго человека, и Пилат, воспользовавшись благоприятным моментом и взывая к простому человеческому состраданию, воскликнул: «се, человек!» Подумайте, ведь это тоже человек,—и неужели Он не заслуживает простого человеческаго сострадания?—Но у врагов Христа сердце было жестче гранитной скалы, и они, оправившись от невольнаго смущения и опасаясь, как бы жертва не ускользнула от них, еще яростнее закричали и затопали, и кровожадными воплями: «распни, распни, Его!»—зловеще потрясали воздух. Это крайне раздражило Пилата, и он ответил им: в таком случае — «возьмите Его вы, и распните, ибо я не нахожу в Нем вины».

Еслибы Пилат обладал большим нравственным и гражданским мужеством, то в сущности этим и должно бы закончиться все дело. На основании римскаго закона Узник признан невиновным, и представитель этого закона признал обвинение Его в оскорблении величества своим политическим самозванством— недоказанным. Значит, оставалось решить дело лишь по иудейскому закону; а так как сила этого закона была ограничена и по нему нельзя было казнить человека смертию, то Пилат, говоря иудеям: «возьмите Его вы и распните!»—сделал лишь опять колкий намек на то, что они не имеют права распоряжаться жизнью людей. Оставалось закрыть собрание и разогнать сборище. Но у Пилата не хватило на это решимости, и он своею нерешительностью погубил все дело. Иудеи, видя, что первое обвинение в оскорблении величества, на какое они собственно более всего и разсчитывали, не удалось, с поразительною изворотливостью перешли на другую почву и дерзко отвечали прокуратору: если ты не находишь в Нем вины по своему римскому языческому закону, то «мы имеем (свой) закон, и по закону нашему он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим» (Ин. 19:7). Это последнее заявление теперь, после всего, что уже произошло и было перечувствовано прокуратором, произвело на него необычайное действие. Услышав его, Пилат положительно испугался. «Filias Dei» — да, все показывает в Нем, что Он более, чем человек. Не даром и Клавдия получила таинственное предостережение во сне. Таким образом, делая несправедливость по отношению к Нему, можно оказаться несправедливым и к самому божеству. Нужно наследовать эту сторону дела, и Пилат, до крайности растерянный, вновь позвал Христа вовнутрь претории, чтобы опять подвергнуть Его единоличному допросу. «Откуда Ты?»—спрашивает Его Пилат.—Земное ли Ты существо, или, в самом деле, не с неба ли Ты, таинственный и страшный filius Dei?—Как образованному римлянину, Пилату, конечно, известна была как римская, так и греческая литература; а она проникнута была ожиданием какого- то таинственнаго явления на земле для обновления одряхлевшаго мира. Даже столь трезвые и серьезные писатели, как римские историки, и те записали на страницах своих летописей широко распространенную молву, что скоро должен был явиться и притом именно в Иудее какой-то необыкновенный человек, имеющий покорить весь мир Тацит, Истор. 5:13; Светоний, Vesp. с. 4. См. “Христ. Чтение“ выпуск 1, 1893 г. и ст. ”Волхвы с востока”, стр, 22 и 23,

. Как правителю Иудеи, эта молва конечно была более известна Пилату, чем кому-нибудь другому, так как с нею связывалась опас- ная для римскаго владычества мысль. Не стоит ли пред ним это воплощенное божество? Пилату казалось, что он напал на истинную суть дела. Если, в са- мом деле, пред ним стоит бог или полубог, так жестоко потерпевший от рук иудеев, то пусть только он откроет это, и тогда прокуратор, уверенный в поддержке себе со стороны благодарнаго божества, немедленно разгонит эту отвратительную иудейскую чернь и сам готов сделаться правой рукой его в деле покорения мира (в надежде на приличное, конечно, вознаграждение впоследствии). Пилат нетерпеливо ждал ответа на свой вопрос, «но Иисус не дал ему ответа», потому Что мысль его, верная в начале, стала на ложную, политическую почву в конце. Тогда с обычною у суеверных язычников изменчивостью благоговейный страх у Пилата перешел в гневное раздражение, и он запальчиво воскликнул: «мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть отпустить Тебя?» Какое жалкое самообольщение! Если и в борьбе с иудейским сборищем вполне обнаружилось все безсилие прокуратора, то тем богохульственннее выставлять свое самовластие, когда всякая власть в действительности исходить от Бога. И Христос отвечал Пилату: «ты не имел бы надо Мною никакой власти, еслибы не было дано тебе свыше; посему (хотя и ты совершаешь грех, не действуя с достаточным мужеством в защиту справедливости), но более греха на том, кто предал Меня тебе». Даже и в Своем крайнем уничижении, понесенном по вине этого римскаго правителя, Христос безконечно милостив и сострадателен к нему, и сделавшись в этот момент судией, пред Которым гордый язычник оказался подсудимым, Он преподает ему урок вечной правды.

Пораженный таким глубоким ответом, который можно бы услышать скорее от какого-нибудь глубочайшаго философа, а ее от жалкаго галилейскаго Узника, Пилат задумался опять и не звал, что ему теперь делать. Но во всяком случае, замечает евангелист, отселе «Пилат (еще более) желал отпустить Его». Испытав все средства, он надумал сделать еще одну последнюю попытку, именно подействовать на самую чувствительную струнку иудейскаго на* рода, на его патриотизм и национальное самолюбие. Выйдя из претории и заняв свое место на гаввафе, он приказал вывесть за собой и Иисуса, и когда бож. Страдалец опять появился у гаввафы—все тот же величественный и спокойный, так что терновый венец казался на Нем победным лавровым венком, а издевательская багряница великолепной царской порфирой, то Пилат, указывая на Него, торжественно сказал: «Се Царь ваш!» Но напрасен был и этот изворот. Старейшины успели настроить толпу так, что какие бы доводы ни приводились ей, она неистово кричала одно и το-же: «распни, распни Его!» А когда прокуратор, растерявшись от этой повой неудачи, в раздражении спросил: «царя ли вашего распну?» то высокие злоумышленники, а за ними и весь народ закричали: «у нас нет царя, кроме кесаря. Если отпустишь Его, ты не друг кесарю. Всякий, делающий себя царем (а также и потворствующий таковому), противник кесарю». Такого оборота совсем не ожидал Пилат, так как не предполагал, чтобы заведомые ненавистники римскаго владычества, открыто и еще более тайно проповедывавтив, что у избраннаго народа один только Царь, именно Иегова, и постоянно подстрекавшие народ к мятежам учением, что скоро придет истинный царь иудейский, сын Давидов, который ниспровергнет ненавистное владычество хищнаго римскаго орла, чтобы они дошли до такого гнуснаго лицемерия, заявленнаго так всенародно.

И он объят был ужасом, так как эти самые злоумышленники, будучи злейшими врагами римскаго владычества, в данном случае могли выступить в качестве сторонников римской короны и донесть на Пилата в Рим, как на изменника, публично поддерживавшаго какого-то самозваннаго «царя иудейскаго». Нечто подобное было уже с ним и раньше. Когда он, желая польстить императору Тиверию, выставил однажды посвятительные щиты с его и своим именем на горе Сионе, то иудейские зилоты, усмотрев в этом оскорбление своему закону, шумно требовали от него удаления щитов, угрожая в противном случае принести жалобу самому Тиверию, «воля котораго, как кричали они, состоит в том, чтобы их законы пользовались уважением”. Уже тогда это заявление сильно напугало прокуратора, потому что, по свидетельству Филона, он опасался, чтобы иудейская депутация не раскрыла пред императором всех его преступлений, «продажности его приговоров, его грабительства, разорения им целых семейств, и всех совершенных им постыдных дел, многочисленных казней лиц, не осужденных никаким судом, и причиненных им крайних жестокостей всякаго рода» Philo, Leg. ad Cajum, 1389 . Так как он тогда хотел, однако, настоять на своем, то жалоба на него действительно была принесена, и Тиверий, оставшись недоволен затеей Пилата, приказал ему удалить щиты из Иерусалима н повесить их в храме Августа в Кесарии. Если уже тогда столь неблагоприятным для него оказался исход его столкновения с фанатическим народом, то чего было ожидать теперь? Ему, конечно, известно было, что в это самое время закон об оскорблении величества действовал в Риме с неумолимою жестокостью; жертвою подозрительности Тиверия пали уже многие важные сановники, и в этом отношении, как говорить Тацит, «ни Тиверий, ни обвинители-доносчики не знали усталости” Тацит, Летопись 3:38; см. также в перев. проф. И. И. Модестова прим. 153 на стр. 160.

. Донос, сделанный при настоящих условиях, мог стоить ему не только зани* маемаго места, но и жизни. Тогда он окончательно потерял голову и, заботясь теперь больше о себе и своем положении, чем о правосудии, решился уступить крикам ненавистнаго ему народа “И превозмог крик их и первосвященников”, с грустию замечает св. Лука, “и Пилат решил быть по прошению их”. .

Но жалкий, растерявшийся правитель, оп все-таки хотел выгородить себя от страшной ответственности в столь ужасном попрании справедливости, и хотя внешним знаком думал заявить иудеям о своей непричастности к великому злодеянию. Естественным символом для этого издавна служило омытие рук. Этот символ употреблялся и у язычников, но он имел особенную обрядовую важность у евреев, где он встречается уже в отдаленной древности. Так, по закону Моисееву, в случае неизвестно кем совершеннаго убийства, старейшины города, близ котораго найден убитый, должны были совершить омовение рук с произнесением слов: «руки наши не проливали крови сей, и глаза наши не видели» (Втор. 21:1-7). Отсюда естественно самое выражение «омывать руки» вошло в пословицу, и оно неоднократно встречается в поэтически восторженных псалмах Давидовых (Пс. 25:6, Пс. 82:13). Мишна свидетельствует, что самый обряд продолжал сохранять свое значение до позднейшаго времени Sot, 9:6. Привед. у Эдершейма 2, р. 578. Срав. Дан. 13:46: ״чист я от крови ея“ . И вот этим-то обрядом и воспользо- вгилен Пилат для заявления о своей непричастности к осуждению Праведника. Замечательно, что само употребленное им при этом выражение вполне соответствует именно характеру иудейскаго обряда. Желая придать в глазах иудеев особенную выразительность своему действию, он не ограничился простым языческим символом, а совершил именно иудейский обряд со всею его узаконенною торжественностью. Приказав принести себе сосуд с водою, он «умыл руки пред народом и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего Мф. 27:24. — Эдершейм справеддиво обращает внимание на то, что самое выражение Пилата: ᾽Αθῷός εἰμι ἀπὸ τοῦ αἵματος (свободен от крови) есть гебраизм, букв. перевод еврейскаго оборота: наки миддам. Т. 2. стр. 578. Ср. 2 Цар. 3:28: ”невинен я в крови Авенира“. .—Смотрите вы»,—с грозною торжественностью прибавил он. По свидетельству мишны, когда старейшины, совершив установленный обряд и омыв руки, заявляли о своей непричастности к крови убитаго, священники отвечали на это заявление молитвой, которая гласила: «Прости, о Господи Боже, дело сие пароду Твоему, который Ты искупил, и не возложи невинной крови на народ Твой Израиля!» Эта молитва не могла не быть известна присутствовавшим тут первосвященникам и книжникам, и потому должна бы хотя на момент затронуть их закосиелую совесть. Да она, не- сомненно, и припомнилась им; во это только еще более разъярило их, п заявление Пилата было мгновенно заглушено воплями обезумевшей от злорадства черни и ея вождей: «кровь Его на нас и на детях наших!» Многие из этой самой толпы, наверно, живо припомнили себе эту ужасную клятву, когда лет тридцать спустя на этом самом месте произнесен был разъяренным прокуратором Флором приговор, в силу котораго 3,600 иудеев, и среди них много знатнейших, подвергнуты были бичеванию и распятию Bel. Jud. 2:14, 9 , а несколько лет спустя тому же наказанию подвергнуты были уже безчисленныя массы злополучнаго народа, так что, по ужасному свидетельству иудейскаго историка, «места недоставало для крестов, и крестов недоставало для тел» Bel. Jud., 5:11, 1, Нельзя не отметить глубоко-поразительнаго суда Божия, как он проявился над иудеями. Все те муки и истязания, которым они подвергали Христа, им пришлось испытать и на самих себе: “сначала они были подвергаемы бичеванию, а затем и всевозможным видам пыток и истязаний перед своею смертию, и затем были распинаемы на крестах пред стенами города”. Там же. . Поистине безумная клятва возымела свою силу, и на евреях вполне оправдался древний богоустановленный закон, угрожавший взыскать кровь, пролитую рукою человеческою (Быт. 9:5-6). Но тогда пред трибуналом Пилата они, в своем безумном изступлении, попрали этот закон своего писания и закон своей со- вести, и дико ликовали, когда прокуратор, наконец, в отчаянии дал приказ воинам приготовить крест и распять на нем «царя иудейскаго». По римским судебным законам приговоры всегда требовалось оформить, т.е. письменно изложить и скрепить подписью. По одной из дошедших до нас версий этого приговора, он гласил: «Иисуса Назарянина, возмутителя народа, оскорбителя Кесаря и ложнаго Мессию, как доказано свидетельством большинства его собственнаго народа, отвесть на обычное место казни и в посмеяние его (мнимаго) царскаго величества среди двух разбойников пригвоздить к кресту. Иди, воин, готовь кресты!» Латинский подлинник этого приговора приведен у Маккавейского, стр. 100. Эта версия приговора однако весьма поздняя (от XVI в.) и рядом с нею известно еще несколько версий более подробных. .

Произнеся этот или подобный приговор, Пилат так или иаачф покон- чил е крайне тяжелым, причинившим ему столько безполезных хлопот и нравственных страданий, делом. Подписав приговор, он оставил гаввафу с «омытыми руками»,—но с очищенным ли сердцем? В Абиссинии недавно найдена одна весьма древняя рукопись так называемой исповеди Пилата. Рукопись эта написана на эфиопском языке и, вероятно, коптскаго происхождения (по мнению проф. Джемса—часть апокрифическаго евангелия, занесеннаго в Абиссинию коптамп). На одном листе рукописи изложен отрывок беседы Пилата у гроба Христа, где сказано: ״Я верую, что Ты воскрес и мне явился, и верую также, что Ты, Господи, не будешь судить меня, ибо я действовал, осуждая Тебя, из боязни евреев. Верую в Твои слова и в дела, какия Ты совершил, когда находился среди людей. Ты воскресил многих мертвых״. В Абиссинии Понтий Пилат, как известно, причислен к лику святых, а имя его жены Клавдии Прокулы значится в святцах и греческой церкви (27 октября). О том, что она уверовала во Христа, свидетельствуют Ориген в толк. на ев. Матфея, св. I, Златоуст и Иларий, Предание о ней сохранилось у Никифора в церк. истории 1, 30, и в апокриф. еванг. Никодима (״Прокла״ или ״Клавдия Прокула״). . Мы можем только гадательно предполагать, в каком душевном состоянии отправился он сообщить о содержании своего приговора над «Праведником» своей жене Клавдии, которая, как мпого настрадавшаяся и наболевшаяся душой за того же «Праведника», конечно первая встретила его во внутренних покоях дворца. Не знаем также, долго ли все это страшное дело тяготело на совести Пилата и скоро ли ему удалось (если только удалось вообще) при помощи ловких извивов языческо-римской законнической казуистики снять с себя это тяжелое бремя совершенной им неправды; но одно несомненно, что ему не удалось оправдаться пред совестью человечества, и его имя навсегда связалось с совершенным или допущенным им ужасным преступлением богоубийства Уже язычник Тацит в своей знаменитой “Летописи», какбы выражая совесть языческаго мира, написал роковые слова, что «Христос в правление Тиверия предан казни прокуратором Понтием Пилатом» Тацит, Летопись 15, 44: ״Christus Tiberio imperante per procuratorem P.Pilatum supplicio affectus erat”. Это одно из самых ясных и несомненных свидетельств языческой древности в пользу достоверности евангельской истории о распятии и смерти Иисуса Христа.

, и этот голос языческой совести нашел громоносный отголосок в символе веры христианской вселенской церкви, которая, ежедневно исповедуя свою веру во Христа, исповедует ее не иначе, как вспоминая о том, что Господь наш Иисус Христос «распят за ны при Понтийстем Пилате».