Читать толкование: , Глава , стих . Толкователь — Лопухин А.П. профессор

См. комм. к Мф. 27:2, Ин. 18:31

***

БЫЛО раннее утро того дня, который назывался «приготовлением к пасхе» Ин. 19:14: παρασκευη του πασχα, “пятница перед пасхой”. , следовательно, великая пятница. Жизнь на востоке обыкновенно пробуждается рано, потому что все спешат воспользоваться для совершения своих дел приятной прохладой утренних часов до наступления томительнаго зноя полуденнаго солнца. Поэтому лишь только начался разсвет, как улицы Иерусалима быстро наполнялись оживленными толпами, торопливо двигавшимися по всем направлениям. Древний Иерусалим с его узкими улицами и тесными базарами и вообще был крайне многолюден, но к празднику Пасхи в него стекалось такое множество народа, что святой город должен был производить поистине необычайное впечатление. По свидетельству I. Флавия, в праздновании одной Пасхи вместе с населением города участвовало до 2.700,000 Bell. Jud. 6:9, 3. См. G. А. Мuller, Pontius Pilatus, Stuttgart 1888; П. Маккавейского, Археология истории страданий Г. наш. I. Христа. Киев 1891, глава II; Иннокентия. Последние дни земной жизни I. Хр. изд. 3-е, стр. 231 и сл., и соответствующия главы в жизнеописаниях I. Христа у Фаррара, Эдершеиима, Рейки и др. Воспроизведение статьи А. И. Митя?ина из ״Христ. Чтения” выпуск 2, 1893 г.

Не трудно представить себе, какая суетня и толкотня царствовала на улицах Иерусалима в такой день и при таком огромном стечении столь разнородного по своим привычкам люда; но в описываемое именно утро нельзя было не замечать в толпе более чем обычнаго возбуждения. Народная толпа вообще, а восточная в особенности, крайне чутка к происходящим среди нея событиям, и от нея не могло ускользнуть того, чтО совершилось в предшествующую ночь. Стоустая молва уже конечно успела разнести повсюду весть, что тот галилейский Пророк, Который еще так недавно с необычайным торжеством вступал в Иерусалим и был прославляем, как Сын Давидов, схвачен вождями иудейскими и предан суду, как обманщик и обольститель народа, месит и богохульник, и синедрион в своем ночном заседании произнес над Ним свой страшный приговор: иш мавеф — «человек смерти» (т.-е. достоин смерти). Оставалось только получить утверждение этого приговора со стороны прокуратора римскаго и — народу предстояло зрелище, ради котораго можно было еще остаться в Иерусалиме на несколько дней. И действительно молва не ошиблась. Часов около шести или семи утра, по нашему счислению, от дома первосвященника Каиафы показалась необычайная процессия,, которая направлялась но узким улицам верхней части города, очевидно поднимаясь на гору Сион, где красовался роскошный дворец, некогда построенный со всею пышностию изысканнаго стиля Иродом Великим, конечно, для себя и своих преемников, но теперь по большей части пустовавший и только по большим праздникам служивший местом временнаго пребывания представителя римской власти, прокуратора. Среди этой процессии, состоявшей из знатнейших вождей народа, книжников и фарисеев, с спокойным величием, хотя и с томною грустью на божественном лице, двигался со связанными назад руками и с признаками грубаго издевательства на одежде тот галилейский Пророк, Который именно обвинялся как обольститель народа и богохульник. Можно представить себе, как, падкая на все необычайное, толпа с крайним любопытством ринулась к даровому зрелищу, так что с приближением ко дворцу римскаго прокуратора процессия но необходимости должна была представлять необозримую массу голов, — над которой носился разноголосый и своеобразный гвалт, составляющий особенность крайне возбужденной и разнородной толпы.

Процессия остановилась перед дворцом, который, как служивший иногда резиденцией римскаго сановника претора, а также и местом судебнаго разбирательства, назывался обыкновенно «Преторией». Дворец, построенный на выдающейся возвышенности, гордо высился с своей колоннадой над окружавшими его домами, так что из окон его открывался далекий вид на город с его извивающимися улицами. Сам прокуратор или его часовой мог издали заметить приближение необычайной процессии и сделать необходимые справки и приготовления. Судя по возбуждению толпы, можно было предполагать, не произошла ли опять какая-нибудь вспышка народнаго фанатизма, в роде тех, которыя то и дело случались по большим праздникам, причиняя массу хлопот римскому прокуратору, который, собственно в видах поддержания общественнаго порядка, и переселялся на праздники в Иерусалим из своей обычной резиденции — Кесарии приморской, представлявшей больше удобств к сношению с Римом, Но скоро разъяснялось, что никакого возмущения не было, а вожди народа привели к претории узника, чтобы получить от прокуратура утверждение на произнесенный над ним приговор. В претории была особая палата, служившая местом разбора судебных дел, со всеми принадлежностями, необходимыми для формальнаго судопроизводства. Но старейшины иудейские теперь не хотели вступать внутрь претории с ея языческими украшениями и эмблемами, так как-де это подвергло бы их обрядовому осквернению и лишило возможности вкушать пасху. Эти гробы повапленные, внутри наполненные всякою мерзостью и нечистотою, безчеловечные изверги, сердца которых пылали кровожадною зло- бою на неповиннаго Страдальца, остались до последняго момента верными своей грубозаконнической праведности и, не боясь оскорбления высшей правды, опасались хотя случайнаго, чисто внешняго осквернения чрез соприкосновение с чем-нибудь таким, что, по обрядовому закону, можно было счесть за нечистое. В таком смысле доложено было прокуратору, который поэтому должен был выйти на площадку претории, чтобы с нея выслушать и разобрать предстоявшее дело.

Прокуратором в это время был Понтий Пилат (с 26 по 36 г.). По своему сану это был, так-сказать, губернатор, которому вверено было управление Иудеей и Самарией, составлявшими отдельный округ, как часть большой провинции Сирии, находившейся под управлением проконсула, сан котораго можно поставить в соответствие с саном генерал-губернатора. Прокураторы или по- гречески—игемоны («правители») обыкновенно происходили из класса римских всадников и на их обязанности особенно лежало, помимо поддержания общаго порядка и покорности, особенно собирание доходов со вверенных их управлению округов, а также и заведывание относящимися сюда судебными делами. В некоторых случаях, когда общее состояние округа внушало значительныя полити- ческия опасения, прокураторам предоставлялись и некоторыя проконсульския нрава, и в этих случаях они имели в своем распоряжении значительные отряды войска и по своему усмотрению могли решать даже уголовныя дела, хотя и всегда в некотором соподчинении проконсулу провинции. Такия именно права предоставлены были прокураторам Палестины, так как им постоянно приходилось бороться с серьезными политическими затруднениями, именно вспышками и мятежами этого недовольнаго, неукротимаго в своих политических мечтах народа иудейскаго, из среды котораго то и дело выступали отчаянные «зилоты», которые низвержение ига язычников считали своим долгом пред законом и Иеговою. Для сдерживания и подавления подобнаго фанатизма прокуратору необходимо было иметь под руками войско, которое и занимало в Иерусалиме укрепленную башню Антонию, откуда во всякий момент, по данному сигналу, можно было вызвать необходимый отряд хорошо вооруженных легионеров. В виду такого положения дела, прокураторами Иудеи преимущественно назначались люди известной воинской опытности, и самое прозвище Понтия—Пилат—Pilatus, т. е. копьеметатель, указывает на то, что он в свое время состоял начальником особаго отряда копьеметателей, для каковаго положения требовалось особое мужество и воинская опытность Понтии вели свое происхождение от древняго самнитскаго рода. Кроме Понтия Пилата в римской истории известны еще: Понтий Аквила, один из убийц Цезаря, Ц. Понтий, предводитель самнитян при Кавдиуме, Понтий Телезин самнитский вождь, и др. См. Cic. Off. 2:24, 75; ad fam, 10:33, 4; Suet. Caes. 78.

. Судя по тому, что на чрезвычайно доходное место прокуратора он попал по протекции свирепаго и до ненасытности честолюбиваго временщика Сеяна, державшаго в своих руках Рим при Тиверие, можно думать, что столь исключительной протекции он обязан был тем своим качествам, которыя в миньятюре делали из него второго Сеяна. И действительно, это был человек крайне заносчнвый, властолюбивый, алчный, который с крайним презрением относился к вверенному его управлению народу, смотря на него лишь как на источник государственной казны и своего личнаго обогащения. Неудивительно, что, при таком характере и взгляде на управляемый народ, Понтию Пилату уже на первых порах пришлось не раз иметь крайне неприятныя столкновения с иудеями, которые, невольно чувствуя всю оскорбительность для их самолюбия такого отношения к ним со стороны иноземнаго правителя—язычника, приходили в крайнее раздражение от всякой более и менее неприятной им меры прокуратора. Таких столкновений у Пилата в течение его десятилетней службы в Палестине было несколько, и они по большей части заканчивались тем, что до болезненности, гордый римлянин должен был отступать пред фанатизмом разъяреннаго народа, обнажавшаго свои груди для острия римских мечей и от изступления рвавшаго на себе волосы, неистово завывавшаго и выкрикивавшаго угрозы жалобой и доносами Тиверию на все чинимыя его прокуратором беззакония Philo, Leg. ad Cajum 1030—1035. I. Флавий, Древности, 18:3, 2; Bell. Jud. 2:9, 4 . Понятно, какой горький осадок в душе римскаго игемона должны были оставить такия столкновения, которыя, во всяком случае, до крайности обострили его отношения к вождям ненавистнаго ему народа, и он только ради сохранения своего доходнаго места держался по отношению к ним в качестве холодно-высокомерного сановника» едва сдерживавшаго свою внутреннюю ненависть под личиной внешней благопристойности.

Для достоинства представителя римской власти, конечно, было не особенно приятно требование вождей иудейства, чтобы он. во внимание к обрядовым тон- костям малопонятной ему религии, вышел к ним из дворца и выслушал их заявление па открытом воздухе. Но Пилат уже горьким опытом дознал, как опасно затрагивать религиозные предразсудки иудеев, и потому он не замедлил выйти из претории, тем более, что римский обычай ничего не имел против самой широкой гласности в разборе судебных и всяких правительственных дел. Римские правители, а за ними и полуязыческие Ироды ставили свои трибуналы безразлично то перед дворцом, то на базаре, даже в театре, цирке и на больших дорогах, где только оказывалась наличная надобность в разборе того или другого дела Так, известно, что Ирод ставил свое судилище в театре (Jos. Ant. 17:6, 3); Филипп—на больших дорогах (18:4, 6); Агриппа I—перед собранием народа Деяи. 20:4); Пилат—в цирке (Bell. Jud. 2:9, 3); Флор—перед дворцом в Иерусалиме (2:4, 18). . Поэтому Пилат приказал вынести свое «курульное кресло» из судебной палаты и поставить его на особом возвышении, ко- трое называлось «гаввафа»—т. е. высокое место, или по-гречески «лифостротон», т. е. мозаичный помост, сделанный из разноцветных камней, как это в обычае было у римлян, которые любили, чтобы курульное кресло римских правителей и сановников всегда стояло на известном возвышении над окружающими как в знак видимаго, величия римской власти, так и с целию дать возможность большему числу присутствующих непосредственно слышать постановления и решения этой власти О Цезаре известно, что он даже в походы брал с собою не только курульное кресло, но и мозаичный помост для него. . В данном случае это, по всей вероятности, было постоянное, нарочито устроенное для подобных случаев возвышение, и можно думать, что, сообразно с роскошью дворца, и гаввафа блистала изяществом и красотой разноцветных мраморов, на которых неоднократно ставил свое судилище любитель изысканной роскоши и архитектурной красоты—Ирод Великий. Когда курульное кресло, обыкновенно сделанное из слоновой кости и представлявшее собою в сущности табурет на скрещенных ножках, было уставлено на гаввафе, представлявшей достаточно места и для ассистентов, неизбежных по требованию римскаго судопроизводства, то иг глубины дворца с обычною торжественною важностью, предшествуемый, за неимением обычных в таких случаях ликторов Прокураторам не полагались ликторы, составлявшие принадлежность лишь высших сановников, как консулы и преторы. , легионерами и сопровождаемый ассистентами, показался игемон и занял свое место, у подножия котораго, но все-таки выше окружающих людей, заняли места несколько почетных приближенных про- куратора. При обычном порядке судопроизводства, перед трибуналом судьи полагались сиденья и для обвинителей и даже самого обвиняемаго. Но в Иудее, к народу которой римляне вообще относились с крайним презрением, этот обычай часто не соблюдался, и трудно представить себе, чтобы он был соблюден теперь, когда обвинители находились в крайне возбужденном состоянии и заняты были единственною мыслью, чтобы как-нибудь поскорее добиться своей кровожадной дели, именно утверждения своего смертнаго приговора над осужденным. В завоеванных провинциях при суде обыкновенно полагались переводчики, но в данном случае, повидимому, их не было, так как и Пилат и иудейские вожди наверно знакомы были с греческим языком, как языком образованности и всяких международных сношений. По всей вероятности, знаком был с этим языком и божественный Узник, так как в Галилее этот язык был весьма распространен в Его время. Отряд римских воинов, ограждавших трибунал прокуратора от натиска толпы, завершал внешнюю обстановку этого римскаго суда в Палестине.

Заняв свое место и окинув сборище своим проницательным взглядом, Пилат тотчас заметил среди этой возбужденной толпы безконечно кроткаго Страдальца и, указывая на Него, строго и коротко спросил: «В чем вы обвиняете человека сего» (Ин. 18:29) На этот формальный вопрос должен был отвечать кто-нибудь из главных обвинителей; но сборище было в сильном возбуждении и потому, вместо формальнаго спокойнаго ответа, из толпы послышалось несколько голосов, которые грубо и дерзко загудели: «Если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе». Такой грубый ответ толпы не мог не задеть чувства достоинства в прокураторе, и он приготовился дать такой же отпор обвинителям. Пилат уже не был новичком в Палестине, и так как все общественное служение Христа совершилось в его прокураторство, то можно быть уверенным, что он уже давно имел этого Галилеянина под надзором своих агентов, опасаясь, чтобы ив Него не вышел какой - нибудь новый зилот и мятежник, в роде наделавшаго так много хлопот римлянам Иуды галилея- вина. Но чрез своих агентов Пилат мог уже давно убедиться, что этот Галилеянин всячески избегал чисто политической популярности, самыя Его беседы с народом не заключали в себе ничего политическаго, касались лишь нравственных отношений, и вся деятельность Его направлялась к изобличению пустоты и лицемерия иудейских раввинов, книжников и фарисеев, которых презирали и сами римляне. Когда около Христа собирались массы народа, то в Кесарию приморскую, наверно, то и дело посылались доносы и предупреждения, хотя и сопровождавшияся заявлениями, что дело это не грозит никакими осложнениями, так как этот новый галилейский Учитель в политическом смысле совершенно безвреден, что только и нужно было римлянам. Если теперь поэтому первосвященники и книжники схватили Его и представили на суд римской власти, то это, конечно, только «из зависти» (Мк. 15:10), из побуждений оскорбленнаго самолюбия. Судя по всему, что только известно было Пилату о Христе, он смотрел на Него не иначе, как на увлекающагося, но вполне благонамереннаго мечтателя, каких много было в то время не в одной только Палестине, и если Он был опасен для кого-нибудь, то только для этих надутых, мелочных законников, нелепую казуистику которых Он изобличал пред народом с изумительною силою и прямотою, но вовсе не для римской власти. Поэтому Пилат, сразу обняв весь смысл предстоявшаго ему дела и задетый грубым гвалтом дерзкаго ответа на свой формальпый судебный вопрос, с нескрываемою горечью в выражении, ответил сборищу, что в таком случае прокурат״ру нечего и вмешиваться в это дело: «Возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его». В этом ответе Пилата нельзя не видеть поразительного сходства с тем ответом, который несколькими годами позже дал подобному же иудейскому сборищу брат знаменитаго Сенеки, Галлион, когда ему, в бытность свою проконсулом в Ахаии. пришлось выслушивать от коринфских иудеев обвинение на ап. Павла в том, что «он-де учит людей чтить Бога не но закону”. На это обвинение Галлион отвечал: «иудеи! если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас. Но когда идет спор об учении, и об именах, и о законе вашем, то разбирайте сами; я не хочу быть судьею в этом» (Деян. 18:12-15). Известно, что Галлион подкрепил такое свое решение чисто по-римски, приказав своим ликторам разогнать все сборище ненавистных всякому порядочному римлянину жидов. Наверно и Пилат не прочь был бы сделать тоже самое; но, к сожалению, он был не в Коринфе, где иудеи составляли лишь незначительную колонию, а в самом центре иудейства, где иудеи представляли собою опасную силу. Поэтому он ограничился кратким ответом, в котором однако заключалась доля самаго тонкаго, крайне оскорбительнаго для самолюбия иудеев намека на их политическую безправность Пилату, конечно, известно было, что иудейские вожди в своем ночном заседании же произнесли смертный приговор над Христом и теперь добивались только утверждения этого приговора со стороны римской власти, без чего они не вправе были предавать смерти ни единаго человека; своим ответом теперь он и имел в виду заставить их публично сознаться в своем безнравии и подвергнуть свое самолюбие заслуженному унижению. И действительно, он достиг своей цели. Из толпы послышался ответ: «Нам не позволено предавать смерти никого” (Ин. 18:31). Иначе они давно бы расправились с этим обольстителем народа. Достигнув своей цели и нанеся вполне заслуженный удар иудейскому самолюбию в ответ на дерзкое неуважение к римскому трибуналу. Пилат затем опять хотел направить судопроизводство на правильный формальный путь и вновь спросил, в чем же они собственно обвиняют своего Узника.

Начало - см. Ин. 18:30, 31

Обвинение, потребованное Пилатом, пришлось принести, потому что он решительно настаивал на своем праве судьи в этом деле. Обвинение описано с значительной подробностью в евангелии от Луки; и хотя опущено в трех других евангелиях, но первый вопрос, обращенный Пилатом к Иисусу и упоминаемый во всех евангелиях, дает нам право заключить, что вопросу его предшествовало обвинение. Лука передает обвинение в следующем виде: «мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать Кесарю, называя Себя Христом Царем». Если бы обвинение сохранило тот свой вид, какой оно получило на синедрионе, если бы теперь была указана чисто религиозная или церковная вина, то был бы предложен и иной вопрос. Если бы главные священники, когда они начали обвинять Иисуса, сказали прямо то, что вопияли в страстном увлечении при окончании дела: «мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божьим» (Ин. 19:7), то могло быть сомнительным, как поступил бы в этом случае Пилат. Он, как правитель, имел полномочие приводить в действие их закон или имел право надсмотра и контроля при этом; но он мог подобно Галлиону увидеть во всем этом деле не что иное, как спор о словах, хотя мог остановиться и на той мысли, что эти слова заключают в себе важные последствия для государства. Выбор для него, однако, был устранен переменой в форме обвинения. Если мы признаем выражения, приводимые Лукою, равносильными доносу (nominis delatio) по римскому закону или клятвенному показанию двух (не менее) свидетелей-обвинителей по еврейскому закону, то и предыдущее и последующее сделаются для нас яснее. Обвинение в развращении (δίαστρεφοντα), заключающее в себе, быть может, понятия как о «возмущении», так и «обольщении» народа, было совершенно искренно и ясно высказываемо в Иудейском судопроизводстве предшествовавшей ночи. Без сомнения, это обвинение было двусмысленно для римского слуха, но эта двусмысленность не остановила обвинителей от принесения его. Они гораздо раньше еще рассудили: «Если оставим Его так, то все уверуют в Него, и придут римляне, и овладеют и местом нашим и народом» (Ин. 11:48). Главное обвинение в том, что Иисус называл себя «Христом Царем», было также верно и было признано верным самим Обвиняемым, хотя едва ли в том смысле, в каком, по ожиданию обвинителей, должен был понять его правитель. Но если мы обратимся к повествованию Луки, то убедимся, что обвинение не остановилось на этой сомнительной и не достигающей своей цели форме. Руководители обвинения, без сомнения, не хотели представить пред языческим судилищем намеренно неверное обвинение. Они хотели с возможно малой затратой лжи обратить на иноземную власть ту ненависть, которую должна была возбудить в народе смертная казнь пророка. Но объявление Христа невинным, сделанное Пилатом (Лк. 23:4) совершенно неожиданно для них, кажется, вынудило их к той гнусности, которой они сами по себе признали бы за лучшее избежать: к неопределенным обвинениям в развращении народа и присвоении царского достоинства Мессии они прибавляют в виде пояснения запрещение давать подать Кесарю. Последнее обвинение было чистой ложью, и некоторые из обвинителей должны были знать, что оно стояло в прямом противоречии с известным ответом Иисуса Христа по этому вопросу. В этом фальшивом обвинении указывалась такая подробность, которая, как они были уверены, могла придать смертоносную силу другим, более неопределенным, хотя и верным, пунктам обвинения и поставить правителя в невозможность отклонить уголовный процесс.

Таким образом, мы можем теперь безошибочно определить то преступление, какое выставлено было обвинением. Это — «оскорбление величества», величайшее преступление, по римскому закону, величайшее преступление, какое только могло быть представлено римским воображением, т. е. нападение на верховную власть или верховное величество римского государства ¹. В ранние времена республики название perduellio употреблялось для обозначения измены и восстания, и гражданин, осужденный народом за это преступление, «лишался огня и воды» или подвергался повешению на злосчастном дереве (arbor infelix). Когда закон города Рима распространил свою власть до пределов мира, тогда измена получила смысл нападения на величество миродержавного города, были изданы разные законы для определения этого преступления и правил суда над ним, и главное место между ними занимал закон Юлиев (Lex Julia). По этому закону каждое обвинение в измене, направленное против римского гражданина, должно было излагаться в виде письменного доноса. Гражданин иудейской провинции, само собою разумеется, не пользовался таким покровительством закона. Он, стоя пред прокуратором Кесаря, не имел иной защиты против неправильного употребления неограниченной власти, кроме доводов правосудия.

*1 «Crimen adversus populum romanum vel adversus securitatem ejus (Преступление против римского народа или против его безопасности)». Ulpian, Dig. XLVIII, 4, 1. Происхождение названия — ясно. Цицерон определяет majestas (величество) как «magnitudo populi romani (весь объем, всю полноту римского народа)», и полное название преступления выражается так: «crimen laesae aut imminutae majestatis (преступное оскорбление или уменьшение величества)». Оно очень точно передается нашими словами «государственная измена».

Суд над Иисусом Христом с юридической точки зрения

***

Тогда и иудеи, убедившись, что дерзостью ничего нельзя достигнуть и напротив можно испортить все дело, стали излагать пред Пилатом обвинение, и тут Каиафа не преминул придать политический характер всему делу, чтобы сразу дать понять прокуратору, что сму предстоит решать весьма серьезное дело, требующее самаго полнаго внимания со стороны римской власти. Поддерживаемый голосами сборища, Каиафа стал обвинять Узника в том, что «Он развращает народ и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем» . Нельзя не заметить при этом именно сильной, преднамеренной политической окраски в обвинении. Ведь на ночном заседании синедриона решительным основанием осуждения Христа на смерть было то, что Он «называл Себя Сыном Божиим» (Лк. 22:70, 71), от какого заявления Его Каиафа пришел в священный ужас и даже разодрал на себе одежды. Но так как это обвинение не могло иметь значения для Пилата, как язычника-римлянина, то Каиафа и перевел все обвинение на чисто политическую почву, придав ему крайне ложный характер. Пилату хорошо было известно, что по первым двум пунктам обвинение было совершенно ложно, и его агенты в свое время могли донести ему, как галилейский Учитель ответил Своим совопросникам на их коварный вопрос о том, позволительно ли платить дань кесарю (Лк. 20:22-25).

Теперь мы переходим к защите. Все евангелия согласно говорят, что Пилат предложил Иисусу один и тот же вопрос в одних и тех же словах: Ты Царь Иудейский? , и что после Его утвердительного ответа этот римлянин пришел к парадоксальному заключению, что не находит в Нем никакой вины.

В четвертом евангелии мы находим разговор, объясняющий вполне эту кажущуюся парадоксальность (Ин. 18:33-38). Утвердительный ответ Иисуса поражает своей силой. Иисус, как видно из всех евангелий, употреблял по временам этот сильный способ выражения, и особенно в трудных обстоятельствах Своего служения, или когда Он касался сокровенных «тайн царства», проповеданного Им, или когда подвергались сомнению Его собственные права. Эта особенность в Его образе выражения все более и более усиливалась к концу Его земного поприща. Поэтому мы утверждаем, что рассматриваемый ответ, хотя упоминается только в последнем евангелии, но предполагается необходимо и всеми другими, имеет все внутренние признаки исторической подлинности.

***

Поэтому прокуратор обратил внимание лишь на последний пункт обвинения, что будто Узник называл Себя «Христом Царем», т. е. по буквальному смыслу этих слов—«царем, помазанным на царство». Для обвинения в сущности достаточно бы и этого одного пункта, потому что в нем заключалось все, что только могло возбуждать против себя грозу римскаго закона. Назвать себя царем значило совершить в глазах римлян величайшее преступление, именно нанести оскорбление величию римскаго императора, и оно было тем страшнее, что император Тиверий, в своей болезненной подозрительности, не знал пощады к подобнаго рода претендентам и жертвою его мрачной подозрительности уже сделались многия выдающияся личности. Нельзя было поэтому оставить такого обвинения без разследования, и Пилат порешил произвесть личный допрос Узнику, Окинув своим любопытным взором смиреннаго Страдальца, с спокойным величием невинности безмолвно стоявшаго среди возбужденнаго сборища Его ожесточенных врагов, и не найдя в Его страшном уничижении ни малейшаго соответствия с приписываемыми Ему притязаниями, римский прокуратор захотел допросить Его наедине, и потому приказал ввесть Его за собой в самую преторию. Тут Христос впервые вступал в царския палаты, но вступал как уничиженный узник. Узурпатор Црод когда-то в этих самых палатах блистал величием и гордою пышностью, а истинный Сын Давидов стоял в них теперь со связанными руками— пред лицом натянуто-грознаго судьи-язычника!

С смешанным чувством удивления и высокомерия Пилат, взглянув на Божественнаго Узника в Его страшном уничижении, спросил Его: «Ты царь иудейский?» Неужели Ты действительно заявляешь это опасное притязание? В душе Пилат не верил этому, но формально он должен был разъяснить для себя это опасное обвинение, и самый вопрос задал Узнику очевидно для того, чтобы получить от него отрицательный ответ. Но, к его великому изумлению, Узник не дал этого отрицательнаго ответа, а в свою очередь спросил его, в каком смысле он понимает слово Царь—в исключительно ли политическом, или религиозном? Такой смысл, по-видимому, имеет вопрос Христа Пилату: “От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?” —Ин. 18:34. См. Иннокентий, Последние дни, стр. 237. Когда Пилат на это с раздражением заметил, что ведь он не иудей, чтобы понимать все в религиозном смысле, то Христос отвечал, что если в политическом, то пусть он знает, что царство Его не от мира сего: “еслибы от мира сего было царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям; но ныне царство Мое не отсюда». Прокуратор недоумевал, что все это значит. Оп почувствовал невольное смущение пред этим таинственным заявлением страннаго Узника. Чтобы поправиться от смущения, Пилат опять ухватился за слово «царство». Узник, повидимому, хочет как-то иначе объяснить Свое царство; но ведь царство предполагает все-таки царя. Упирая на это, Пилат с настойчивостью задает опять вопрос: «Итак Ты Царь?»—«Да, Царь!»—отвечал Иисус, употребляяя своеобразный оборот утвердительного выражения (Ин. 18:37). Пилат не мог не изумиться столь странному ответу, которым Узник Сам подвергал Себя страшной опасности быть обвиненным в оскорблении величества, тем более, что по римским законам сознания преступника было достаточно для его осуждения. Но его изумленно- строгое выражение не могло не перейти в благодушное, когда он выслушал дальнейший ответ Узника, Который говорил: «Я на то родился, и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего». Вот в каком смысле Я царь и вот кто Мои последователи. Такой ответ положительно разсеял в Пилате все сомнения на счет Узника. Он убедился, что этот Узник отнюдь не мятежник обычнаго рода, а просто какой-нибудь совершенно безвредный мечтатель, который, наподобие греческих философов и их римских подражателей, всецело занят решением вопросов об истине и тому подобных возвышенно безплодных предметах, совершенно не касающихся римской власти. Пилат, как образованный римлянин, в свое время, в период увлечений юности, наверно и сам увлекался подобными же мечтами— открыть для себя истину всех вещей, и с этою целию посещал философския школы; но вынес лишь то убеждение, что чем более философы занимались решением вопроса об истине, тем более затемняли ее, пока наконец некоторые не пришли к полному отчаянию в возможности вообще найти истину. Да не только в философии, но и в жизни истина есть одна лишь мечта, пустыя бредни, которыми вовсе не к лицу заниматься римскому сановнику, особенно вынужденному иметь дело с самым лживым и коварным народом в мире. Поэтому, невидимому, саркастически исказив свое гладко-выбритое лицо и нетерпеливо махнув рукой, Пилат пренебрежительно произнес: да «что такое истина?” В экзегетике было много разных попыток объяснить смысл этого вопроса Пилата. Quid est veritas? или по-гречески: Τι εστιν αληθεια; no-евр. “Ма-ги гаэмэт?“—״Что есть истина?“— Ин. 18:38. В виду обстоятельств дела, представленное объяснение нам кажется наиболее соответствующим тону самаго вопроса, который задан был очевидно не с целью его разрешения, а прямо с выражением сомнения в самой возможности его решения, равно как и в практическом вообще значении подобных предметов. и повернувшись, вышел из претории и всенародно произнес свой оправдательный приговор: «Я никакой вины не нахожу в Нем».

Но это открытое оправдание ненавистнаго старейшинам Узника, для надо- вления Котораго потрачено было столько усилий и проведено столько безсонных ночей, только еще более разъярило Его врагов. В ответ на оправдательный приговор Пилата, они неистово закричали, что оправдывать такого человека невозможно, так как Он обманщик, «возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» Среди этих криков обвинителей с спокойным безмолвием оставался один только Узник.

То вполне верное истории обстоятельство, что судья, схватив на лету употребление о Галилее и удостоверившись, что Обвиняемый был галилеянин (значит, принадлежал к области Иродовой), послал его к Ироду, может быть отмечено лишь мимоходом. Здесь употреблено слово ανεπεμφεν (remisit, возвратил), которое, по-видимому, служило специальным техническим термином, обозначавшим возвращение обвиняемого к тому суду, которому он собственно подлежит, что произошло и здесь, когда Спаситель был переслан от forum apprehensionis (суда по месту лишения свободы) к forum originis (суду по месту происхождения).

***

Пилату показалось это крайне удивительным. «Не слышишь ли, сколько свидетельствуют против Тебя?»—обратился он к Узнику. Но Христос продолжал хранить спокойное безмолвие. Тогда Пилат, все более и более проникаясь тайным сочувствием к Узнику и желая как-нибудь отстранить от себя это крайне затруднительное для правосудия дело, порешил воспользоваться для этого представлявшимся ему случаем—сдать Узника властям той области, откуда Он происходил. Заслышав из криков толпы название Галилеи и получив на свой вопрос: «разве Он галилеянин?»—утвердительный ответ, Пилат порешил отправить Его к местному областному правителю Ироду Антипе, находившемуся по случаю Пасхи также в Иерусалиме, надеясь сделать этим любезность честолюбивому царьку, с которым ов дотоле по случаю избиения галилеян в храме находился в довольно натянутых отношениях, и вместе сбыть с рук весьма трудное дело.

Ирод, занимавший дворец неподалеку от претории, обрадовался случаю повидать человека, о Котором он так много слышал и давно уже хотел посмотреть на Него. Заинтересованный слухами о Его чудесах, он теперь обратился к Нему с разспросами о Его деятельности, предполагая, что Узник, в угоду ему—царьку, пользующемуся благоволением самого Тиверия,—может при нем же совершить какое-нибудь необычайное чудо, о котором можно будет сообщить даже своим друзьям в Рим. Но каково же было его разочарование, когда Христос, зная низкую натуру этого царька, котораго Он уже раньше заклеймил позорным названием «лисицы» (а не именем «льва»—как, конечно, воображал о себе царек!), «ничего не отвечал ему».

Уклонение Ирода от суда над Иисусом было сколько благоразумно, столько же и вежливо, если припомнить пункты обвинения. Не только римский гражданин, но даже гражданин провинции, обвиняемый в оскорблении величества, должен был быть судим пред судом Кесаревым (Деян. 25:10). Идумейский «лис» (Лк. 13:32) (т. е. Ирод), боявшийся когтей льва, очень любезно обменялся при этом вежливостями с наместником этого льва.

Суд над Иисусом Христом с юридической точки зрения

***

Тогда раздраженный Ирод передал Узника в руки своей дворни на поругание и затем вновь отправил Его к Пилату, заявив, впрочем, что ничего не нашел в нем преступнаго, в видимое доказательство чего приказал даже одеть Его в белую светлую одежду (Лк. 23:6-12), в каковой Божественный Страдалец, еще более величественный и во второй раз оправданный, вновь приведен был к претории.

См. Лк. 23:22

Предложение Пилата угрожало разстроить весь замысл иудейских вождей, и если вовремя не оказать ему противодействия, то могло склонить на свою сторону быстро изменяющийся в своем настроении народ. Поэтому Каиафа с своей партией немедленно позаботились о том, чтобы отвратить этот удар, и стали уговаривать народ просить освобождения Вараввы, а но галилейскаго Учителя. Ведь Варавва—доказывали они—несет свое наказание за то, что он, как патриот, возставал против нечестиваго ига римлян, тяготеющаго таким ужасным бременем на иудеях, следовательно стоял за народ, а если и совершил какое-нибудь убийство, то все это с избытком покрывается его патриотическими подвигами. Как зилот, он вместе с тем ревновал о храме и законе, а этот Галилеянин ниспровергал закон, нарушал священные обряды и обычаи, поносил ревностнейших хранителей отеческих преданий—фарисеев и книжников, одним словом, подрывал веру отцов и вполне достоин примерного наказания. Подготовив таким образом почву, старейшины выкрикнули имя Вараввы и стали повторять эти крики с такой силою и настойчивостью, что они подхвачены были и окружающей толпой, которая также начала требовать, чтобы ей отпустили не Христа, а Варавву. Голос народа, когда он служит непосредственным выражением его внутренней совести, бывает какбы голосом Самого Бога (vox populi vox Dei). Но тот же самый голос народа, когда он выходит из ложнаго увлечения, происходящаго от буйства страстей, становится какбы голосом самого сатаны, который именно и пользуется часто для достижения самых тем- пых своих целей тем, что делает своим орудием этот именно народный голос, выступающий часто под почтенной личиной так-называемаго общественного мнения. Так было и в этом случае, и Пилат, прислушиваясь к этому разъяренному гулу голосов, сразу мог убедиться, что задуманный им план не удался. Волна народных криков, поддерживаемых обыкновенно на востоке самыми отчаянными жестами и телодвижениями, маханием рук и топотом ног, поднималась все выше и выше, и дело угрожало дойти до народнаго мятежа! Пилат уже знаком был с подобными сценами. Когда несколько лет тому назад он вздумал было внести в Иерусалим римския знамена с их языческими символами и значками, то отправленная к нему по этому поводу в Кесарию депутация поддерживаемая народной толпой, подняла такие мятежные крики, которых нельзя было прекратить даже угрозой смерти, и прокуратор должен был уступить Jos. Antiq. 18:3, 1 . Такой же оборот дело угрожало принять и теперь. Пилат начал колебаться, и свойственное ему, как римлянину, чувство законности в отношении к невинности и собственнаго достоинства в защите раз произнесеннаго приговора начало уступать место желанию как-нибудь поскорее покончить с этим столь неприятным делом,—и, конечно, интерес собственнаго положения стоял у него на первом плане. Лучше уступить этим презренным иудеям, которых не даром знаменитейший римский философ Сенека назвал «самым злодейским и проклятым народом» “Sceleratissima gens”. Прив. у бл. Августина в De Civ. Dei, 6:11 . Но в то же время он не мог не знать знаменитаго положения законов Двенадцати таблиц, которое гласило: «не должно слушать пустых криков народа, когда они требуют оправдания ли виновнаго, или осуждения невиннаго» Lex 12, De poenis, прив. у Маккавейского, стр. 169. . Положение прокуратора было по-истине тяжелое. А тут случилось еще одно обстоятельство, которое еще более повергло его в недоумение. Когда он, дав выясниться народному голосу, быть может хотел уже опять сесть на свое курульное кресло, чтобы произнесть окончательный приговор согласно требованием сборища, из глубины дворца явился слуга с поручением от его жены Клавдии Прокуды. По римским законам, собственно женам не полагалось сопровождать своих мужей при назначении их на службу в провинции; но это суровое постановление времен республики было отменено при Августе, и хотя находило еще горячих защитников, в роде Цецины Севера, который говорил, что «этот пол, если дать ему волю, жесток и любит интригу, жаден до власти» Тац. Лет. 3:33 » но время взяло свое, и сенат согласился с мнением Валерия Мессалина, который красноречиво доказывал, что не хорошо из-за одного или двух слабоумных мужей у других отнимать подруг в счастии и несчастий” Там же, 3:34 , И это последнее заявление вполне оправдалось, повидимому, на прокураторе Иудеи, жена котораго, очевидно, не относилась равнодушно к делам своего мужа, а старалась помогать ему в случае каких-либо особенно важных затруднений. По преданию, она была прозелиткой иудейства, и как благочестивая римлянка, свободная от мелочной фарисейской обрядности и казуистики, была вполне доступна высшим религиозным влияниям п потому, как можно предполагать, с большим интересом следила за учением и делами галилейскаго Пророка, и теперь, узнав об угрожавшей Ему печальной участи, глубоко скорбела о Нем и даже видела страшный сон, причинивший ей много страданий. Она велела сказать своему мужу: «не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» Мф. 27:19. О Прокуле см. в Еван. Никодима, гл. 2; у Маккавейскаго, стр. 146. .

Положение правителя-судьи таким образом все более усложнялось. Конечно, сны бывают и обманчивы, но иногда их прямо «внушает Аполлон», и не было ни одного такого римлянина, даже среди философски образованных классов, который, скептически относясь ко всему, даже к самой истице, не прислушивался бы с суеверным страхом к тому, что говорят сны. И Пилат терялся, не зная, как ему быть. Но нужно во всяком случае поддержать римское достоинство. Уступить крикам черни, значит отпустить на свободу опаснаго для общественнаго спокойствия и римской власти мятежника-зилота, который в это возбужденное время мог наделать массу хлопот, между тем, как освобождение этого безвредного «мечтателя» было бы делом совершенно законным, торжеством правды и милости над завистью и кровожадностью этих ненавистных ему, до мозга костей проникнутых злобой и лицемерием вождей иудейства. Прислушиваясь к разъяренному гвалту толпы, среди которой в неясно смешанном гуле раздавались выкрики: «не Его, а Варавву!»— Пилат порешил еще сделать попытку обращения к здравому смыслу народа. «Кого же собственно из двух, спросил он, хотите, чтоб я отпустил вам?» Но все было напрасно. «Варавву, Варавву»!—опять с неистовством загалдела толпа, подстрекаемая первосвященниками и старейшинами, которые не упускали ни одного момента, чтобы ковать железо, пока оно было горячо. «Смерть Ему, а отпусти нам Варавву!»—на все лады выкрикивали из толпы остервенелые голоса.

Пораженный таким неистовым озлоблением, Пилат, однако, пытался затянуть дело, и спросил: «чего же вы хотите, чтобы я сделал с царем иудейским?» Он нарочито употребил последнее выражение, чтобы пробудить совесть народа, и на время отказываясь даже от прямого интереса римской власти, требовавшей, чтобы не было и помина ни о каком царе иудейском, хотел указать народу на его крайне нелепое положение, в котором он, ослепленный злобою, требует освобождения не того, кого сами же первосвященники обвиняли в самозванстве, а народ встречал с пальмовыми ветвями, как Сына Давидова, а какого-то разбойника и убийцу. Но этим вопросом он не достиг ничего, а напротив только поощрил вождей толпы ясно высказаться касательно того, чего же они собственно добиваются, и тогда действительно впервые раздался неистовый крик: «Распни, распни Его!» «Гацле́б ото́, гацле́б!»—Σταύρωσον, σταύρωσον αὐτόν! —Crucifige, crucifige eum!” —выкрикивала толпа, вероятно, на всех известных ей языках. Лк. 23:21. .