Читать толкование: , Глава , стих . Толкователь — Иннокентий Херсонский святитель

Среди этих уверений в верности до смерти, которые все сбылись на самом деле, только впоследствии, на конце земного поприща каждого из учеников, пришли в Гефсиманию. Тут был сад, принадлежавший одному из последователей Иисусовых. Господь и прежде часто ходил в него с учениками Своими и теперь избрал его местом Своего последнего приготовления на подвиг крестный; чтобы, как замечает один учитель Церкви, там же (в саду) одержана была первая победа, где было нанесено (всему человечеству) первое поражение.

Уже преданный нечестивым лобзанием, Богочеловек восхотел показать врагам Своим, что Он предает им Сам Себя и что без Его собственной воли ни предатель, ни они не могли бы ничего сделать. Обратившись к толпе (которая успела приблизиться в то время, как предатель совершал свое предательство), Иисус спросил громко: «Кого ищете?»

В эти решительные минуты такая особенная заботливость об учениках тронула сердце некоторых из них до того, что пробудила мысль о защищении Учителя, а робость стражи и необыкновенное присутствие духа в Нем показались некоторым поводом употребить силу. «Не ударить ли нам мечом», — спросили они. Но пока другие спрашивали, Петр уже действовал. Извлечь нож и ударить одного из служителей (первого, который осмелился поднять руку на Иисуса?) в правое ухо — было для него делом одного мгновения. Удар был не опасен: но и малейший вид противления власти был совершенно чужд святому обществу Иисуса. «Остановитесь, — сказал Он ученикам, готовым поддержать Петра. — Вложи меч твой в ножны, — продолжал Господь, обратясь к Петру, — все, поднявшие меч (против законной власти, какова бы она ни была), мечом погибнут. Или мнится ти, яко не могу ныне умолити Отца Моего, и представит Ми вящше, нежели дванадесяте легиона ангел? Но (в таком случае) како сбудутся писания, яко тако подобает быти? (Мф. 26:53.) Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити?» (Ин. 18:11.)

  Обличая таким образом безвременное усердие учеников, Иисус в то же время изгладил следы его. Прежде чем слуги связали Ему руки, Он прикоснулся к уху Малха (так назывался слуга, раненный Петром) и исцелил его. Такое соединение величия и кротости, силы и беззащитности еще на несколько мгновений остановило буйную толпу.

 Между тем, ученики, пользуясь ее смятением и нерешительностью, один за другим начали удаляться с такой поспешностью и таким невниманием к положению своего Учителя, что один из них, впоследствии описывая это обстоятельство, почел за долг сказать: тогда вси оставльше Его бежаша (Мф. 26:56). Ибо после того, как увидели, что Богочеловек не хочет защитить Себя ни сверхъестественными, ни естественными средствами, страх тотчас подавил все прочие чувства и заставил их думать только о своем спасении, которое было возможно лишь путем немедленного бегства. Последние слова, которые слышали ученики из уст своего Учителя, были сказаны в упрек начальникам стражи и фарисеям. «Как будто на разбойника пришли вы с мечами и дреколием, чтобы взять Меня, — говорил им Господь с прежней, Ему свойственной властью. — Не всякий ли день бывал Я с вами в храме, сидел там и учил, и вы не брали Меня? Но се есть ваша година и область темная!.. Да сбудется писание» (Мк. 14:49)… Упрек этот был не только совершенно справедлив, но и весьма нужен. Начальники стражи, а особенно члены синедриона (Лк. 22:52) должны были понять из этих слов, что они сами стали причиной неприятного поступка одного из учеников Иисусовых, дозволив себе обращаться с беззащитным и всеми уважаемым человеком, как с грабителями и злодеями.

  Не без намерения сделано новое указание на ту великую истину, что все, теперь происходящее, случилось сообразно с пророчествами: светильник пророчеств особенно был нужен теперь, при наступлении области тьмы.

  Когда Иисус остался один, стражи связали Его и повели в Иерусалим тем же путем, которым Он недавно шел с учениками.

 Судя по тому, что враги Иисуса Христа крайне спешили с судом и осуждением Его, следовало ожидать, что и спира поспешит представить Его прямо в дом Каиафы, где обыкновенно собирался для совещаний верховный совет иудейский. Между тем, Божественный Узник, по свидетельству св. Иоанна (Ин. 18:13), приведен был сперва не к Каиафе, а к другому (отставному) первосвященнику Анне, или, как постоянно называется он у Флавия, Анану: потому что он был, — добавляет евангелист в пояснение этого обстоятельства, — тесть Каиафе, давшему совет иудеям, яко уне есть единому человеку умрети за люди. То есть Анна, по тесной связи своей с Каиафой, вероятно, особенным образом участвовал в настоящем предприятии синедриона против Иисуса; с другой стороны, древнее, доселе сохранившееся в Иерусалиме предание, говорит, что дом Анны лежал на пути к Каиафе, так что страже, ведшей Иисуса, ничего не стоило доставить ему удовольствие первому увидеть связанного Того, Кто недавно еще казался всему синедриону неприступным. В дополнение к сведениям об этом первом судье Богочеловека стоит заметить, что Анна был сам некогда одиннадцать лет первосвященником и потом, несмотря на вмешательство римлян, не терпевших, чтобы первое в глазах народа достоинство долго оставалось при одном человеке, — сумел продлить его в своей фамилии, между сыновьями и зятьями своими и теперь, пользуясь прошлым влиянием и настоящими связями, был, без сомнения, лучшей и главной опорой падающего со дня на день синедриона.

 Не одно только заушение от руки раба должен был претерпеть Господь во дворе Анны: здесь же, несмотря на непродолжительность времени, начались и отречения первого из Его апостолов.

  Евангелисты все упоминают об этом событии и столь верны в этом случае вышеприведенному, замеченному св. Златоустом правилу не скрывать ничего от мнящихся быти поносных, что, основываясь на полноте рассказа их, вместо трех предсказанных самим Господом отречений Петровых насчитывали некоторые четыре и даже восемь. Мы изложим приключение это, держась более, как должно делать и во многих других случаях, общего согласия евангельских повествований и хода событий, нежели разноречия буквальных указаний.

  Пользуясь своим знакомством с домом первосвященника, Иоанн немедленно вслед за стражей, ведущей Иисуса, вошел во двор Анны. Петр, как незнакомый, должен был оставаться за вратами, ожидая от ходатайства Иоаннова милости быть впущенным во двор. Милость эта, столь драгоценная для него, была немаловажна и для тех, которые смотрели за входящими. Ибо во избежание опасности от стечения народа, вероятно, дан был Анной приказ не пускать чужих людей во двор. Но Иоанн сказал слово придвернице (на Востоке тогда эту обязанность обычно выполняли женщины — Деян. 12:13; 2 Цар. 9:6), и она ввела Петра, задав ему короткий вопрос, не из учеников ли он (их не велено пускать) Иисусовых? На этот случай могло быть довольно одного какого-либо легкого отрицательного знака: совсем другое было впереди. Дрожа от холода, Петр приблизился к огню, который из-за непогоды служители развели посреди двора (Ин. 18:18). Но положение его было так ново для него и опасно, что он не мог долго сохранять спокойное и твердое выражение лица. Между тем, когда во дворе стало слышно, что первосвященник спрашивает Иисуса о учениках и учении Его, то и стража, наполнявшая двор, также начала толковать об учениках Иисусовых. Как не ко времени было теперь присутствие Петра! У придверницы, впустившей Петра, первой (Ин. 18:17) возникло подозрение. «И ты, мной впущенный, не из учеников ли Этого Человека?» — повторила она, подойдя к Петру, впрочем, не столько из злого намерения, сколько из простой предосторожности: но робкому Симону самая дружеская шутка в этом роде показалось бы теперь невыносимой — в такое время и в таком месте: он решительно сказал, что не знает и не понимает, что она говорит (Мк. 14:68).

  Когда Петр вслед за стражей, которая повела Иисуса к Каиафе, выходил со двора Анны, послышался в первый раз голос алектора (Мк. 14:68); но Петр или не слыхал его, или не обратил внимания. Первое описанное нами отречение его перед рабыней имело еще вид случайной неосторожности в словах и могло казаться таким поступком, который, конечно, нельзя одобрить, но и нельзя еще представлять прямой изменой Учителю.

Вернемся к Петру. Здесь прилично рассказать, как исполнилась последняя часть предсказания Иисуса Христа о его отречении.

  Несмотря на опасность, встретившую Симона во дворце Анны, он следовал за толпой служителей, ведущих Иисуса Христа во дворец Каиафы, желая знать, чем кончится суд над Учителем, Которому изменили уже уста Петра, но сердце было верным. Первое возглашение петела при первом отречении Симона, как мы видели, не произвело на него никакого впечатления или, может быть, даже возбудило решимость доказать на деле, что зловещий петел не будет более свидетелем измены апостола. И во дворце Каиафы Симон играл роль человека, который пришел на шум народный из одного любопытства; и также, вмешавшись в толпу служителей, грелся вместе с ними у огня, который развели на дворе, спасаясь от ночного холода. Но предсказанная Господом измена преследовала Симона и здесь. Галилейское наречие, на котором он говорил, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенное внимание к известиям о ходе суда над Иисусом Христом, которые служители приносили из судилища, и множество других обстоятельств час от часу более и более выдавали Симона перед наглыми служителями, которые, служа у судей и присутствуя при следствиях и розысках, привыкли замечать людей подозрительных. Один из служителей, обратив на него внимание, начал говорить окружавшим его: «Этот человек должен быть из числа учеников Иисусовых». Симон затрепетал снова; уста, однажды изменившие, еще скорее открылись для второго отречения: одних уверений показалось уже недостаточно, и малодушный ученик прибавил ко лжи клятву в том, что он вовсе не знает Иисуса. Так скоро и глубоко падает добродетель человеческая! Избежав опасности, Симон отошел от огня; страх гнал его вон, но любовь опять удержала, и он остановился у дверей. 

Римский прокуратор Иудеи, которому достался несчастный жребий осудить на распятие Господа славы, был Понтий Пилат; человек, по свидетельству иудейских писателей, высокомерный, жестокий и корыстолюбивый. Впрочем, такой отзыв мог быть следствием национального предубеждения против чужеземного правителя, и если заслужен Пилатом, то скорее всего в последние годы его правления. По крайней мере, история суда Пилатова над Иисусом Христом не показывает в нем особенного высокомерия, тем более корыстолюбия. Если бы приговор прокуратора можно было купить сребрениками, то первосвященники, вероятно, не пощадили бы церковного корвана, только бы скорее достигнуть своей цели и избавить себя от унижения, которому они подвергались в претории.

Понтий был собственно прокуратором Иудеи, Самарии и Идумеи — должность, которая сама по себе ограничивалась сбором податей государственных; впрочем, с полным правом претора — решать все дела и казнить смертью, такое совмещение прав делалось в некоторых не очень значительных провинциях, куда не почитали нужным посылать особых преторов и проконсулов. Такими прокураторами обычно назначались люди всаднического (eguestris) достоинства, иногда из вольноотпущенных (libertini), чем-либо отличившихся, и назывались, подобно другим главным начальникам, игемонами, или правителями. Пилат принадлежал к сословию всадников. Обыкновенным местопребыванием иудейских прокураторов был город Кесария; но на праздники, особенно на Пасху, они переселялись в Иерусалим для непосредственного надзора за спокойствием народа и для подавления возмущений, которые нередко происходили во время праздников.

С синедрионом иудейским римскому игемону трудно было жить в мире, ибо две различные и по духу совершенно противоположные власти часто сталкивались. Пилат имел немалые причины негодовать на иудеев и их синедрион. Вскоре после вступления в должность иудейского прокуратора ему захотелось (вероятно, из угождения кесарю) ввести в Иерусалим римские знамена с изображением кесаря — поступок сам по себе не очень важный, но противный иудейским обычаям. Упорство народа, соглашавшегося лучше лишиться жизни, нежели видеть языческие изображения в святом граде, привело к тому, что Пилат принужден был вынести знамена из Иерусалима. Потом Пилат вздумал построить за счет церковных средств водопровод для Иерусалима: намерение, весьма полезное для жителей столицы, частенько, и особенно в праздники испытывавших недостаток в хорошей, здоровой воде, — но неприятное синедриону, которому принадлежали деньги. В этом случае произошло народное возмущение, так что Пилат с трудом успокоил народ, окруживший его лифостротон и нагло требовавший оставить его — без воды.

Об Иисусе Христе и Его действиях Пилат не мог не слышать, но, без сомнения, не имел верного понятия, кроме того, что действия Его нисколько не опасны для римского правительства. Известно было, конечно, Пилату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иисуса Христа под стражу, собрании синедриона и проч., ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, сообщала прокураторам о всех происшествиях, заслуживающих внимания. Пилату даже известно было гораздо более, чем хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным соображениям, из зависти и злобы (Мф. 27:18). Таким образом, появление Иисуса Христа в виде узника не было для прокуратора вовсе неожиданным явлением: неожиданно было то, что для обвинения Его явился весь синедрион так рано и в тот день, когда всякий израильтянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, сколько можно, удаляться от язычников и всего языческого, чтобы не потерять законной чистоты, необходимой для совершения Пасхи.

Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23:24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения.

 Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23:24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения.

«Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчиненные почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных народов; и Пилат немедленно явился на лифостротон.

Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом.

Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Этого Человека?» Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25:15–16).

   «Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчиненные почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных народов; и Пилат немедленно явился на лифостротон.
   Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом.
   Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Этого Человека?»
   Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25:15-16).

«Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, все еще надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства.

Но такой неопределенный, личный язык все более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеянность еще сильнее возмущала гордость Пилата, внутренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам…