«Что нам делать, Раввуни, что нам делать…» - Аверинцев Сергей Сергеевич профессор

Preloader

Ошибка в тексте ?

Выделите ее мышкой и нажмите

Ctrl + Enter

Что нам делать, Раввуни, что нам делать?

Пять тысяч взалкавших в пустыне —
а у нас только две рыбы,
а у нас только пять хлебов?

Но Ты говоришь: довольно

Что нам делать в час посещенья,
где престол для Тебя, где пурпур?
Только ослица с осленком
да отроки, поющие славу.

Но Ты говоришь: довольно

Иерей, Иерей наш великий,
где же храм, где злато и ладан?
У нас только горница готова
и хлеб на столе, и чаша.

Но Ты говоришь: довольно

Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
На Тебя выходят с мечами,
а у нас два меча, не боле,
и поспешное Петрово рвенье.

Но Ты говоришь: довольно

А у нас - маета, и морок,
и порывы, никнущие втуне,
и сознанье вины неключимой,
и лица, что стыд занавесил,
и немощь без меры, без предела.
Вот что мы приносим, и дарим,
и в Твои полагаем руки.

Но Ты говоришь: довольно


Биография

Аверинцев Сергей Сергеевич – выдающийся русский ученый, академик, филолог-классик, специалист в области античной и средневековой литературы, культуролог, искусствовед, поэт, библеист, переводчик. Сергей Сергеевич родился в трагичном 1937-м году, в московской профессорской семье. В 1961 году Аверинцев окончил кафедру классической филологии факультета МГУ имени М. В. Ломоносова. В 1981 году книга «Поэтика ранневизантийской литературы», изданная еще в 1977, была защищена в качестве докторской диссертации.

Будучи аспирантом Аверинцев женился на выпускнице филологического факультета Наталье Петровне Зембатовой-Аверинцевой, с которой и прожил до конца своих дней. Незадолго до своей кончины, Сергей Сергеевич сказал в одном из своих интервью: «Я счастливый человек ещё и потому, что адресат моих юношеских стихов и самых последних - один и тот же».

Окончив аспирантуру, Аверинцев работал в издательстве «Мысль» (1964-1966), несколько лет был младшим сотрудником в Государственном институте искусствознания (1966-1971). С 1966 года Сергей Сергеевич читал курс по византийской эстетике на историческом факультете МГУ. В 1989 -1994 годах - профессор кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ; в 1992-2004 годах заведовал отделом христианской культуры Института мировой культуры МГУ.

Член-корреспондент АН СССР (1987), действительный член РАН (2003); лауреат Ленинской премии (1968), Государственных премий СССР (1990) и РФ (1996). В 1989–1991 депутат Верховного Совета СССР, разрабатывал закон о свободе совести.

Слово «филолог» – значит «любящий слово». Все без исключения тексты Сергея Аверинцева, а особенно «Поэтика ранневизантийской литературы» – это образцы хорошего литературного стиля, филологии в прямом значении, то есть любословия. Его слова как скульптурный материал, входят в пластику мыслительного образа и потому воспринимаются без усилий, как выразительность словесного жеста.

Основным и неизменным вкладом выдающегося ученого было его стремление вернуть русским людям их человеческое достоинство, вновь научить их свободно мыслить, ценить и принимать мировую культуру. «Культура» в творчестве и жизни Сергея Аверинцева возродила свое первое значение - «возделывания»: возделывания человека, как земли, которая сможет благодарно принимать семена Слова.


Отношение автора к вере

Будущий знаменитый ученый рос в семье носителей дореволюционной русской культуры, в кругу тех, кто не был заражен коммунистической идеологией. В ситуации, когда всякий носитель отличного мнения - враг, всякий уехавший – дезертир и предатель, недостойный считаться русским, всякий талант измеряется лишь готовностью воспевать режим, Сергей Сергеевич Аверинцев оставил нам высокие образцы благодарности, силы и мудрости.

Аверинцев был первым человеком в Москве, кто в своих университетских лекциях открыто заговорил о Боге. Формально, в глазах бюрократической машины, его лекционный материал был о прошлом, о соотношении форм и содержания, однако на деле, лауреат премии Ленинского комсомола открыто – с трибуны! – возвещал о Творце. Из его лекций каждому студенту сразу становилось понятно, что Сергей Аверинцев не просто знает Священное Писание и святоотеческую традицию, а сам является глубоко верующим человеком. Неудивительно, что спустя некоторое время публичное чтение лекций о христианстве ученому запретили.

В 1970 году вышел в свет 5-й том советской «Философской энциклопедии», для которого Аверинцеву заказали статью «Христианство». Разумеется, во времена политической диктатуры, практически весь научный материал, а особенно гуманитарные тексты, прочитывались под «двойным микроскопом». Однако придраться было не к чему: о христианстве было сказано абсолютно научно, хотя и абсолютно не по-советски. Работы Аверинцева в области богословия были мостом между гонимой Церковью и людьми, которые находились вне Церкви, но жаждали услышать слово о Боге.

Сергей Сергеевич Аверинцев регулярно посещал православные храмы в Москве, в 1973 году он принял крещение. Ученый перевел на русский язык книги Нового Завета, книгу Иова, а также почти половину псалмов. Протопресвитер Виталий Боровой так говорил об Аверинцеве: «Он показал христианство как истинную веру, как настоящее Божественное явление». Множество людей, которые слушали его лекционный материал, не просто приходили к вере, но становились священниками и принимали монашеские обеты. Под конец жизни его служение словом стало поистине служением Слову – в часовне Свято-Филаретовского православно-христианского института он получил возможность говорить проповеди. Там же он был посвящен в чтецы.

Сергей Сергеевич – человек исключительной духовной чистоты и честности, с абсолютно христианской парадигмой мироощущения. Он смог донести советским людям Слово Божие, эту «радостную весть» о свободе, Истине. Служение Аверинцева в Церкви не было «причудой ученого чудака»: он никогда не скрывал своей церковной принадлежности, что трудно представить себе в контексте существования советской академической науки. Этот человек, с огромным количеством наград и званий, просил, чтобы на его могиле на Даниловском кладбище в Москве было написано всего три слова: «Сергей Аверинцев, чтец».


История создания

Начиная с 1980-х годов, Сергей Сергеевич Аверинцев пишет религиозную поэзию, а в 2001 году выходит его сборник «Стихи духовные». Основную линию (сюжет) сборника составляют события, связанные с воплотившимся Богочеловеком, Иисусом Христом.

Духовная поэзия 18 – 19 столетий связана единой традицией: образ Иисуса Христа в ней почти всегда соответствует главенствующему образу Царя Небесного, Вышнего Судии. В 20 веке Сергей Сергеевич Аверинцев возрождает традицию духовной поэзии, однако создает очень личный образ Христа: верного, близкого, вечного Друга, любовь Которого к людям доказана Его жертвенностью. С точки зрения того, как с помощью композиции создается образ Иисуса Христа, интересно поэтическое творение Аверинцева: «Что нам делать, Раввуни, что нам делать?».


Описание произведения

Стихотворение «Что нам делать, Раввуни, что нам делать?» можно разделить на пять частей. Оно представляет собой монолог от лица апостолов, которые задают своему Учителю вопросы. Согласно догмату Боговоплощения, Христос совмещает в личностном единстве всю полноту как Божественной, так и Человеческой природы. Первая и последняя строфы характеризуют Христа как Бога, остальные - как Человека.

В первой строфе стихотворения вспоминается чудесное событие, о котором сказано во всех четырех Евангелиях: насыщение пятью хлебами пяти тысяч народа. Это чудо является проявлением одного из свойств Божественной природы Христа – всемогущества: «Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лк.1:37).

Вторая, третья и четвертая строфы характеризуют Христа как Человека. Здесь Спаситель являет нам пример того, каким должен быть человек, какие он должен иметь добродетели, чтобы спасти свою душу. В данном контексте поэт иллюстрирует такие добродетели как: нестяжание: «Только ослица с осленком, / да отроки, поющие славу»; послушание воли Божией: «На Тебя выходят с мечами, / а у нас два меча, не боле…».

Рефреном, являющимся границей смысловых частей стихотворения, служит строка: «Но Ты говоришь: довольно…». Эта строчка отсылает читателя к событиям, связанным с беседой Христа и Его учеников (Лк. 22:36-38). Среди изречений Спасителя незадолго перед страданием, были и такие: «но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч», апостолы отвечают: «Господи! вот, здесь два меча». Видя, что ученики не понимают Его слов, относя сказанное к обычному мечу, Христос спешит остановить этот разговор. То, что Иисус не имеет в виду оружие, становится понятно по Его реакции на слова апостолов: «Довольно», – что очень схоже со словами: «Хватит об этом». Этими воинскими мечами, которых «довольно», Христос запретил пользоваться в Гефсимании, что еще более заставляет искать духовный смысл Его слов.

Христос видит перед Собой будущий ход истории, Он знает, что Его ждет, что ждет Его учеников. Божественный Учитель говорит «купи меч» с единственной целью: показать, насколько опасным будет время, что человеку без меча нечего и думать защитить себя. Однако ученики Христовы должны вооружаться мечом Духа потому как после смерти и воскресения Христа меч из стали нам уже не нужен. У нас есть меч духовный - Слово Божье. Об этом неоднократно говорит апостол Павел: «И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6:17).

В стихотворении Сергея Сергеевича Аверинцева апостолы задают вопросы Его Человеческой природе: «…что нам делать?.. / а у нас только две рыбы, / а у нас только пять хлебов?». Ученики пока не в силах вместить Всемогущество Его Божества. Христос идет вперед и оставляет речь, предоставляя уразумение сказанного течению обстоятельств, подобно тому, как Он некогда сказал: «разрушьте храм сей», а ученики поняли уже впоследствии, после Его Воскресения (Ин. 2:19-22).

Апостолы с сомнением произносят, что для защиты у них есть только: «…два меча, не боле, / и поспешное Петрово рвенье…». О каком «поспешном Петровом рвении» говорит поэт? Здесь звучит аллюзия на слова апостола Петра, который не мог допустить возможности своего, хоть бы временного, отпадения от Христа, и потому самонадеянно произносит: «с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти» (Лк.22:33). Святые отцы говорят о том, что такие слова были только плодом самообольщения апостола, делом души, еще не вполне понимающей себя и своих слабостей. Петр дозволяет себе противоречить уверениям Господа, проявляет непокорность воле Спасителя. Как Христос пострадал за нас, так и апостолы должны вооружиться той же мыслью: ожиданием трудностей, чтобы они не были неожиданными. И тогда последователи Христа будут вооружены лучше, чем если бы продали свою одежду и купили меч.

Последняя строфа стихотворения являет собой отражение еще одного свойства Божественной природы Христа –милосердия: «…и немощь без меры и предела. / Вот, что мы приносим, и дарим…». Несмотря на несовершенство и ограниченность человеческой природы «сила Моя в немощи совершается» – сказал апостол Духом Святым (2 Кор.12:9). Последняя строфа имеет обобщенный характер: эти слова произносят не только апостолы, но весь собор верующих, к каждому из нас относятся эти строки.

Таким образом, в основу стихотворения Сергея Сергеевича Аверинцева «Что нам делать, Раввуни, что нам делать?» положен догмат о соединении во Христе Божественной и Человеческой природ. Поэт, проводя параллель между величественным и всемогущим,но в то же время любящим и близким человеку образом Спасителя, показывает насколько безгранично простирается любовь Божия и Его милосердие ко всему человеческому роду.


Автор: Сливнякова Маргарита

FB2

EPUB

  • ***

    Неотразимым острием меча,

    Отточенного для последней битвы,

    Да будет слово краткое молитвы

    И ясным знаком -- тихая свеча.

    Да будут взоры к ней устремлены

    В тот недалекий, строгий час возмездья,

    Когда померкнут в небесах созвездья

    И свет уйдет из солнца и луны.

    Стих об уверении Фомы

    Глубину Твоих ран открой мне,

    Кровь за кровь и тело за тело,

    Покажи пронзенные руки —

    И мы будем пить от чаши;

    Сквозные раны ладоней,

    Блаженны свидетели правды,

    Просветы любви и боли.

    Но меня Ты должен приготовить.

    Я поверю до пролития крови,

    В чуждой земле Индийской,

    Но Ты утверди мою слабость:

    Которой отцы мои не знали,

    Блаженны, кто верует, не видев,

    В чуждой земле Индийской,

    Но меня Ты должен приготовить.

    Далеко от родимого дома.

    Дай коснуться отверстого

    в чуждой земле Индийской

    Сердца, копье войдет в мое тело,

    дай осязать Твою тайну,

    копье пройдет мое тело,

    открой муку Твоего Сердца,

    копье растерзает мне сердце.

    сердце Твоего Сердца.

    Ты назвал нас Твоими друзьями,

    Ты был мертв и вот жив вовеки,

    и мы будем пить от чаши,

    в руке Твоей ключи ада и смерти;

    и путь мой на восход солнца,

    блаженны, кто верует, не видев,

    к чуждой земле Индийской,-

    но я ни с кем не поменяюсь.

    И все, что смогу я припомнить

    Что я видел, то видел,

    в немощи последней муки:

    и что осязал, то знаю:

    сквозные — раны — ладоней

    копье проходит до Сердца

    и бессмертно — пронзенное —

    и отверзает его навеки. Сердце.

    Он сказал им: довольно.

    Лука. 22:38

    Что нам делать, Раввуни, что нам делать?

    Пять тысяч взалкавших в пустыне —

    а у нас только две рыбы,

    а у нас только пять хлебов?

    Но Ты говоришь: довольно

    Что нам делать в час посещенья,

    где престол для Тебя, где пурпур?

    Только ослица с осленком

    да отроки, поющие славу.

    Но Ты говоришь: довольно

    Иерей, Иерей наш великий,

    где же храм, где злато и ладан?

    У нас только горница готова

    и хлеб на столе, и чаша.

    Но Ты говоришь: довольно

    Что нам делать, Раввуни, что нам делать?

    На Тебя выходят с мечами,

    а у нас два меча, не боле,

    и поспешное Петрово рвенье.

    Но Ты говоришь: довольно

    А у нас — маета, и морок,

    и порывы, никнущие втуне,

    и сознанье вины неключимой,

    и лица, что стыд занавесил,

    и немощь без меры, без предела.

    Вот что мы приносим, и дарим,

    и в Твои полагаем руки.

    Но Ты говоришь: довольно

    Стих о святой Варваре

    Диоскор говорит к Варваре,

    к дочери обращает слово:

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    я велю рабам выстроить башню.

    У самого берега моря

    башню для твоего девства.

    Рабы мои выстроят башню

    по мысли своего господина.

    Два окна они в башне устроят,

    одно — на сушу и одно — на море:

    одно — во славу богов суши,

    одно — во славу богов моря.

    Таков приказ господина,

    смерть — кара за ослушанье.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что увижу я в окна башни?

    — В окно ты увидишь сушу,

    в другое увидишь море.

    Косны устои суши,

    буйны пучины моря.

    Род приходит, и род проходит,

    но земля и море — вовеки;

    что было, то и будет вечно,

    и нет нового под солнцем.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что увижу я в окна башни?

    — Большие звери терзают малых

    на суше и в пучине моря;

    кривого прямым не сделать,

    и человек — злее зверя.

    Сердца людей — жёсткие камни,

    и слава Кесаря — над миром.

    Рука его легла на сушу,

    другая рука — на море.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что услышу я в окна башни?

    — Услышишь, как поют на свадьбе,

    услышишь, как воют над гробом.

    Богатый и бодрый пляшет,

    убогий и хворый плачет.

    Голос сильного — грозен,

    голос слабого — робок.

    Голос Кесаря — над миром,

    и никто ему не прекословит. —

    Диоскор уехал из дома,

    в доме — дочь его Варвара.

    — Рабы отца моего Диоскора,

    примите от меня ласку.

    Я накормлю вас досыта

    и сама послужу вам на пире,

    я сама вам ноги омою

    и вынесу отборные яства;

    после отпущу вас на волю

    на четыре стороны света.

    Только сотворите мне милость,

    три окна мне устройте в башне,

    во имя Отца и Сына

    и Господа Святого Духа. —

    Диоскор в дом свой вернулся

    и на третье окно дивится:

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты видишь?

    — Я вижу в рубище славу

    и свет — в темнице непроглядной.

    Рабы ликуют в оковах,

    и дитя смеётся под розгой.

    До крови, до кости, до боли,

    до конца и без конца — радость.

    И земля, и море проходит,

    но любовь пребывает вовеки.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты видишь?

    — Я вижу лицо Друга

    за сквозными просветами ставней:

    на челе Его — кровавые росы,

    и в кудрях Его — влага ночи.

    Голова Его клонится тяжко,

    и нет ей на земле покоя.

    Я отворила Ему сердце,

    я вкусила от ломимого хлеба.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты слышишь?

    — Я слышу, как поёт дева

    в руках мучителей, в темнице:

    отнята её земная надежда,

    и Жених её с нею навеки.

    И никто не научится песни,

    что поют перед престолом Агнца;

    кто однажды её услышал,

    пойдёт за нею навеки.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    меч мой творит Кесаря волю.

    Моею отцовскою рукою

    сотворю я Кесаря волю.

    — Да будет воля Отца и Сына

    и Господа Святого Духа!

    Благовещение

    Вода, отстаиваясь, отдает

    осадок дну, и глубина яснеет.

    Меж голых, дочиста отмытых стен,

    где глинян пол и низок свод; в затворе

    меж четырех углов, где отстоялась

    такая тишина, что каждой вещи

    возвращена существенность: где камень

    воистину есть камень, в очаге

    огонь -- воистину огонь, в бадье

    вода -- воистину вода, и в ней

    есть память бездны, осененной Духом,--

    а больше взгляд не сыщет ничего,--

    меж голых стен, меж четырех углов

    стоит недвижно на молитве Дева.

    Отказ всему, что -- плоть и кровь; предел

    теченью помыслов. Должны умолкнуть

    земные чувства. Видеть и внимать,

    вкушать, и обонять, и осязать

    единое, в изменчивости дней

    неизменяемое: верность Бога.

    Стоит недвижно Дева, покрывалом

    поникнувшее утаив лицо,

    сокрыв от мира -- взор, и мир -- от взора;

    вся сила жизни собрана в уме,

    и собран целый ум в едином слове

    молитвы.

    Как бы страшно стало нам,

    когда бы прикоснулись мы к такой

    сосредоточенности, ни на миг

    не позволяющей уму развлечься.

    Нам показалось бы, что этот свет

    есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет,--

    закон для персти.

    Праотец людей,

    вкусив и яд греха, и стыд греха,

    еще в Раю искал укрыть себя,

    поставить Рай между собой и Богом,

    творенье Бога превратив в оплот

    противу Бога, извращая смысл

    подаренного чувствам: видеть все --

    предлог, чтобы не видеть, слышать все --

    предлог, чтобы не слышать; и рассудок

    сменяет помысл помыслом, страшась

    остановиться.

    Всуе мудрецы

    об адамантовых учили гранях,

    о стенах из огня, о кривизне

    пространства: тот незнаемый предел,

    что отделяет ум земной от Бога,

    есть наше невнимание. Когда б

    нам захотеть всей волею -- тотчас

    открылось бы, как близок Бог. Едва

    достанет места преклонить колена.

    Но кто же стерпит, вопрошал пророк,

    пылание огня? Кто стерпит жар

    сосредоточенности? Неповинный,

    сказал пророк. Но и сама невинность

    с усилием на эту крутизну

    подъемлется.

    Внимание к тому,

    что плоти недоступно, есть для плоти

    подобье смерти. Мысль пригвождена,

    и распят ум земной; и это -- крест

    внимания. Вся жизнь заключена

    в единой точке словно в жгучей искре,

    все в сердце собрано, и жизнь к нему

    отхлынула. От побелевших пальцев,

    от целого телесного состава

    жизнь отошла -- и перешла в молитву.

    Колодезь Божий. Сдержана струя,

    и воды отстоялись. Чистота

    начальная: до дна прозрачна глубь.

    И совершилось то, что совершилось:

    меж голых стен, меж четырех углов

    явился, затворенную без звука

    минуя дверь и словно проступив

    в пространстве нашем из иных глубин,

    непредставимых, волей дав себя

    увидеть,-- тот, чье имя: Божья сила.

    Кто изъяснял пророку счет времен

    на бреге Тигра, в огненном явясь

    подобии. Кто к старцу говорил,

    у жертвенника стоя. Божья сила.

    Он видим был -- в пространстве, но пространству

    давая меру, как отвес и ось,

    неся в себе самом уставы те,

    что движут звездами. Он видим был

    меж голых стен, меж четырех углов,

    как бы живой кристалл иль столп огня.

    И слово власти было на устах,

    неотвратимое. И власть была

    в движенье рук, запечатлевшем слово.

    Он говорил. Он обращался к Ней.

    Учтивость неба: он Ее назвал

    по имени. Он окликал Ее

    тем именем земным, которым мать

    Ее звала, лелея в колыбели:

    Мария! Так, как мы Ее зовем

    в молитвах: Благодатная Мария!

    Но странен слуху был той речи звук:

    не лепет губ, и языка, и неба,

    в котором столько влажности, не выдох

    из глуби легких, кровяным теплом

    согретых, и не шум из недр гортани,--

    но так, как будто свет заговорил;

    звучание без плоти и без крови,

    легчайшее, каким звезда звезду

    могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"

    Звучала речь, как бы поющий свет:

    "О, Благодатная -- Господь с Тобою --

    между женами Ты благословенна --"

    Учтивость неба? Ум, осиль: Того,

    Кто создал небеса. Коль эта весть

    правдива, через Вестника Творец

    приветствует творение. Ужель

    вернулось время на заре времен

    неоскверненной: миг, когда судил

    Создатель о земле Своей: "Добро

    зело",-- и ликовали звезды? Где ж

    проклятие земле? Где, дочерь Евы?

    И все легло на острие меча.

    О, лезвие, что пронизало разум до

    сердцевины. Ты, что призвана:

    как знать, что это не соблазн? Как знать,

    что это не зиянье древней бездны

    безумит мысль? Что это не глумленье

    из-за пределов мира, из-за грани

    последнего запрета?

    Сколько дев

    языческих, в чьем девстве -- пустота

    безлюбия, на горделивых башнях

    заждались гостя звездного, чтоб он

    согрел их холод, женскую смесив

    с огнем небесным кровь; из века в век

    сидели по затворам Вавилона

    служанки злого таинства, невесты

    небытия; и молвилась молва

    о высотах Ермонских, где сходили

    для странных браков к дочерям людей

    во славе неземные женихи,

    премудрые,-- и покарал потоп

    их древний грех.

    Но здесь -- иная Дева,

    в чьей чистоте -- вся ревность всех пророков

    Израиля, вся ярость Илии,

    расторгнувшая сеть Астарты; Дева,

    возросшая под заповедью той,

    что верному велит: не принимать

    языческого бреда о Невесте

    превознесенной. Разве не навек

    отсечено запретное?

    Но Вестник

    уже заговорил опять, и речь

    его была прозрачна, словно грань

    между камней твердейшего, и так

    учительно ясна, чтобы воззвать

    из оторопи ум, смиряя дрожь:

    "Не бойся, Мариам; Ты не должна

    страшиться, ибо милость велика

    Тебе от Бога".

    О, не лесть: ни слова

    о славе звездной: все о Боге, только

    о Боге. Испытуется душа:

    воистину ли веруешь, что Бог

    есть Милостивый? -- и дает ответ:

    воистину! До самой глубины:

    воистину! Из сердцевины сердца:

    воистину! Как бы младенца плач,

    стихает смута мыслей, и покой

    нисходит. Тот, кто в Боге утвержден,

    да не подвижется. О, милость, милость,

    как ты тверда.

    И вновь слова звучат

    и ум внимает:

    "Ты зачнешь во чреве,

    И Сын родится от Тебя, и дашь

    Ему Ты имя: Иисус -- Господь

    спасает".

    Имя силы, что во дни

    Навиновы гремело. Солнце, стань

    над Гаваоном и луна -- над долом

    Аиалон!

    "И будет Он велик,

    и назовут Его правдиво Сыном

    Всевышнего; и даст Ему Господь

    престол Давида, пращура Его,

    и воцарится Он над всем народом

    избрания, и царствию Его

    конца не будет".

    Нет, о, нет конца

    отверстой глуби света. Солнце правды,

    от века чаянное, восстает

    возрадовать народы; на возврат

    обращена река времен, и царство

    восстановлено во славе, как во дни

    начальные. О, слава, слава -- злато

    без примеси, без порчи: наконец,

    о, наконец Господь в Своем дому --

    хозяин, и сбываются слова

    обетований. Он приходит -- Тот,

    чье имя чудно: Отрок, Отрасль -- тонкий

    росток процветший, царственный побег

    от корня благородного; о Ком

    порой в загадках, а порой с нежданным

    дерзанием от века весть несли

    сжигаемые вестью; Тот, пред Кем

    в великом страхе лица сокрывают

    Шестикрылатые --

    Но в тишине

    неимоверной ясно слышен голос

    Отроковицы -- ломкий звук земли

    над бездной неземного; и слова

    текут -- студеный и прозрачный ток

    трезвейшей влаги: Внятен в тишине,

    меж: голых стен, меж четырех углов

    вопрос:

    "Как это будет, если Я

    не знаю мужа?"

    -- Голос человека

    пред крутизной всего, что с человеком

    так несоизмеримо. О, зарок

    стыдливости: блюдут ли небеса,

    что человек блюдет? Не пощадит --

    иль пощадит Незримый волю Девы

    и выбор Девы? О, святой затвор

    обета, в тесноте телесной жизни

    хранимого; о, как он устоит

    перед безмерностию, что границ

    не знает? Наставляемой мольба

    о наставлении: "как это будет?" --

    Дверь мороку закрыта. То, что Божье,

    откроет только Бог. На все судил

    Он времена: "Мои пути -- не ваши

    пути". Господне слово твердо. Тайну

    гадания не разрешат. Не тем,

    кто испытует Божий мрак, себя

    обманывая сами, свой ответ

    безмолвию подсказывая, бездне

    нашептывая,-- тем, кто об ответе

    всей слезной болью молит, всей своей

    неразделенной волей, подается

    ответ.

    И Вестник говорит, и вновь

    внимает Наставляемая, ум

    к молчанию понудив:

    "Дух Святой --

    тот Огнь живой, что на заре времен

    витал над бездной, из небытия

    тварь воззывая, возгревая вод

    глубь девственную,-- снидет на Тебя;

    и примет в сень Свою Тебя, укрыв

    как бы покровом Скинии, крыла

    Шехины простирая над Тобой,

    неотлучима от Тебя, как Столп

    святой -- в ночи, во дни -- неотлучим

    был от Израиля, как слава та,

    что осияла новозданный Храм

    и соприсущной стала, раз один

    в покой войдя,-- так осенит Тебя

    Всевышнего всезиждущая сила".

    О, сила. Тот, чье имя -- Божья сила,

    учил о Силе, что для всякой силы

    дает исток. Господень ли глагол

    без силы будет? Сила ль изнеможет

    перед немыслимым, как наша мысль

    изнемогает?

    Длилось, длилось слово

    учительное Вестника -- и вот

    что чудно было:

    ангельская речь--

    как бы не речь, а луч, как бы звезда,

    глаголющая -- что же возвещала

    она теперь? Какой брала пример

    для проповеди? Чудо -- о, но чудо

    житейское; для слуха Девы -- весть

    семейная, как искони ведется

    между людьми, в стесненной теплоте

    плотского, родового бытия,

    где жены в участи замужней ждут

    рождения дитяти, где неплодным

    лишь слезы уготованы. И Дева

    семейной вести в ангельских устах

    внимала -- делу силы Божьей.

    "Вот

    Елисавета, сродница Твоя,

    бесплодной нарицаемая, сына

    в преклонных летах зачала; и месяц

    уже шестой ее надеждам".

    Знак

    так близок для Внимающей, да будет

    Ей легче видеть: как для Бога все

    возможно -- и другое: как примера

    смирение -- той старицы стыдливо

    таимая, в укроме тишины

    лелеемая радость -- гонит прочь

    все призраки, все тени, все подобья

    соблазна древнего. Недоуменье

    ушло, и твердо стало сердце, словно

    Господней силой огражденный град.

    И совершилось то, что совершилось:

    как бы свидетель правомочный, Вестник

    внимал, внимали небеса небес,

    внимала преисподняя, когда

    слова сумела выговорить Дева

    единственные, что звучат, вовеки

    не умолкая, через тьму времен

    глухонемую:

    "Се, Раба Господня;

    да будет Мне по слову Твоему".

    И Ангел от Марии отошел.

  • ***

    Неотразимым острием меча,

    Отточенного для последней битвы,

    Да будет слово краткое молитвы

    И ясным знаком -- тихая свеча.

    Да будут взоры к ней устремлены

    В тот недалекий, строгий час возмездья,

    Когда померкнут в небесах созвездья

    И свет уйдет из солнца и луны.

    Стих об уверении Фомы

    Глубину Твоих ран открой мне,

    Кровь за кровь и тело за тело,

    Покажи пронзенные руки —

    И мы будем пить от чаши;

    Сквозные раны ладоней,

    Блаженны свидетели правды,

    Просветы любви и боли.

    Но меня Ты должен приготовить.

    Я поверю до пролития крови,

    В чуждой земле Индийской,

    Но Ты утверди мою слабость:

    Которой отцы мои не знали,

    Блаженны, кто верует, не видев,

    В чуждой земле Индийской,

    Но меня Ты должен приготовить.

    Далеко от родимого дома.

    Дай коснуться отверстого

    в чуждой земле Индийской

    Сердца, копье войдет в мое тело,

    дай осязать Твою тайну,

    копье пройдет мое тело,

    открой муку Твоего Сердца,

    копье растерзает мне сердце.

    сердце Твоего Сердца.

    Ты назвал нас Твоими друзьями,

    Ты был мертв и вот жив вовеки,

    и мы будем пить от чаши,

    в руке Твоей ключи ада и смерти;

    и путь мой на восход солнца,

    блаженны, кто верует, не видев,

    к чуждой земле Индийской,-

    но я ни с кем не поменяюсь.

    И все, что смогу я припомнить

    Что я видел, то видел,

    в немощи последней муки:

    и что осязал, то знаю:

    сквозные — раны — ладоней

    копье проходит до Сердца

    и бессмертно — пронзенное —

    и отверзает его навеки. Сердце.

    Он сказал им: довольно.

    Лука. 22:38

    Что нам делать, Раввуни, что нам делать?

    Пять тысяч взалкавших в пустыне —

    а у нас только две рыбы,

    а у нас только пять хлебов?

    Но Ты говоришь: довольно

    Что нам делать в час посещенья,

    где престол для Тебя, где пурпур?

    Только ослица с осленком

    да отроки, поющие славу.

    Но Ты говоришь: довольно

    Иерей, Иерей наш великий,

    где же храм, где злато и ладан?

    У нас только горница готова

    и хлеб на столе, и чаша.

    Но Ты говоришь: довольно

    Что нам делать, Раввуни, что нам делать?

    На Тебя выходят с мечами,

    а у нас два меча, не боле,

    и поспешное Петрово рвенье.

    Но Ты говоришь: довольно

    А у нас — маета, и морок,

    и порывы, никнущие втуне,

    и сознанье вины неключимой,

    и лица, что стыд занавесил,

    и немощь без меры, без предела.

    Вот что мы приносим, и дарим,

    и в Твои полагаем руки.

    Но Ты говоришь: довольно

    Стих о святой Варваре

    Диоскор говорит к Варваре,

    к дочери обращает слово:

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    я велю рабам выстроить башню.

    У самого берега моря

    башню для твоего девства.

    Рабы мои выстроят башню

    по мысли своего господина.

    Два окна они в башне устроят,

    одно — на сушу и одно — на море:

    одно — во славу богов суши,

    одно — во славу богов моря.

    Таков приказ господина,

    смерть — кара за ослушанье.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что увижу я в окна башни?

    — В окно ты увидишь сушу,

    в другое увидишь море.

    Косны устои суши,

    буйны пучины моря.

    Род приходит, и род проходит,

    но земля и море — вовеки;

    что было, то и будет вечно,

    и нет нового под солнцем.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что увижу я в окна башни?

    — Большие звери терзают малых

    на суше и в пучине моря;

    кривого прямым не сделать,

    и человек — злее зверя.

    Сердца людей — жёсткие камни,

    и слава Кесаря — над миром.

    Рука его легла на сушу,

    другая рука — на море.

    — Диоскор, Диоскор, отец мой,

    что услышу я в окна башни?

    — Услышишь, как поют на свадьбе,

    услышишь, как воют над гробом.

    Богатый и бодрый пляшет,

    убогий и хворый плачет.

    Голос сильного — грозен,

    голос слабого — робок.

    Голос Кесаря — над миром,

    и никто ему не прекословит. —

    Диоскор уехал из дома,

    в доме — дочь его Варвара.

    — Рабы отца моего Диоскора,

    примите от меня ласку.

    Я накормлю вас досыта

    и сама послужу вам на пире,

    я сама вам ноги омою

    и вынесу отборные яства;

    после отпущу вас на волю

    на четыре стороны света.

    Только сотворите мне милость,

    три окна мне устройте в башне,

    во имя Отца и Сына

    и Господа Святого Духа. —

    Диоскор в дом свой вернулся

    и на третье окно дивится:

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты видишь?

    — Я вижу в рубище славу

    и свет — в темнице непроглядной.

    Рабы ликуют в оковах,

    и дитя смеётся под розгой.

    До крови, до кости, до боли,

    до конца и без конца — радость.

    И земля, и море проходит,

    но любовь пребывает вовеки.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты видишь?

    — Я вижу лицо Друга

    за сквозными просветами ставней:

    на челе Его — кровавые росы,

    и в кудрях Его — влага ночи.

    Голова Его клонится тяжко,

    и нет ей на земле покоя.

    Я отворила Ему сердце,

    я вкусила от ломимого хлеба.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    что в третье окно ты слышишь?

    — Я слышу, как поёт дева

    в руках мучителей, в темнице:

    отнята её земная надежда,

    и Жених её с нею навеки.

    И никто не научится песни,

    что поют перед престолом Агнца;

    кто однажды её услышал,

    пойдёт за нею навеки.

    — Варвара, дочь моя, Варвара,

    меч мой творит Кесаря волю.

    Моею отцовскою рукою

    сотворю я Кесаря волю.

    — Да будет воля Отца и Сына

    и Господа Святого Духа!

    Благовещение

    Вода, отстаиваясь, отдает

    осадок дну, и глубина яснеет.

    Меж голых, дочиста отмытых стен,

    где глинян пол и низок свод; в затворе

    меж четырех углов, где отстоялась

    такая тишина, что каждой вещи

    возвращена существенность: где камень

    воистину есть камень, в очаге

    огонь -- воистину огонь, в бадье

    вода -- воистину вода, и в ней

    есть память бездны, осененной Духом,--

    а больше взгляд не сыщет ничего,--

    меж голых стен, меж четырех углов

    стоит недвижно на молитве Дева.

    Отказ всему, что -- плоть и кровь; предел

    теченью помыслов. Должны умолкнуть

    земные чувства. Видеть и внимать,

    вкушать, и обонять, и осязать

    единое, в изменчивости дней

    неизменяемое: верность Бога.

    Стоит недвижно Дева, покрывалом

    поникнувшее утаив лицо,

    сокрыв от мира -- взор, и мир -- от взора;

    вся сила жизни собрана в уме,

    и собран целый ум в едином слове

    молитвы.

    Как бы страшно стало нам,

    когда бы прикоснулись мы к такой

    сосредоточенности, ни на миг

    не позволяющей уму развлечься.

    Нам показалось бы, что этот свет

    есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет,--

    закон для персти.

    Праотец людей,

    вкусив и яд греха, и стыд греха,

    еще в Раю искал укрыть себя,

    поставить Рай между собой и Богом,

    творенье Бога превратив в оплот

    противу Бога, извращая смысл

    подаренного чувствам: видеть все --

    предлог, чтобы не видеть, слышать все --

    предлог, чтобы не слышать; и рассудок

    сменяет помысл помыслом, страшась

    остановиться.

    Всуе мудрецы

    об адамантовых учили гранях,

    о стенах из огня, о кривизне

    пространства: тот незнаемый предел,

    что отделяет ум земной от Бога,

    есть наше невнимание. Когда б

    нам захотеть всей волею -- тотчас

    открылось бы, как близок Бог. Едва

    достанет места преклонить колена.

    Но кто же стерпит, вопрошал пророк,

    пылание огня? Кто стерпит жар

    сосредоточенности? Неповинный,

    сказал пророк. Но и сама невинность

    с усилием на эту крутизну

    подъемлется.

    Внимание к тому,

    что плоти недоступно, есть для плоти

    подобье смерти. Мысль пригвождена,

    и распят ум земной; и это -- крест

    внимания. Вся жизнь заключена

    в единой точке словно в жгучей искре,

    все в сердце собрано, и жизнь к нему

    отхлынула. От побелевших пальцев,

    от целого телесного состава

    жизнь отошла -- и перешла в молитву.

    Колодезь Божий. Сдержана струя,

    и воды отстоялись. Чистота

    начальная: до дна прозрачна глубь.

    И совершилось то, что совершилось:

    меж голых стен, меж четырех углов

    явился, затворенную без звука

    минуя дверь и словно проступив

    в пространстве нашем из иных глубин,

    непредставимых, волей дав себя

    увидеть,-- тот, чье имя: Божья сила.

    Кто изъяснял пророку счет времен

    на бреге Тигра, в огненном явясь

    подобии. Кто к старцу говорил,

    у жертвенника стоя. Божья сила.

    Он видим был -- в пространстве, но пространству

    давая меру, как отвес и ось,

    неся в себе самом уставы те,

    что движут звездами. Он видим был

    меж голых стен, меж четырех углов,

    как бы живой кристалл иль столп огня.

    И слово власти было на устах,

    неотвратимое. И власть была

    в движенье рук, запечатлевшем слово.

    Он говорил. Он обращался к Ней.

    Учтивость неба: он Ее назвал

    по имени. Он окликал Ее

    тем именем земным, которым мать

    Ее звала, лелея в колыбели:

    Мария! Так, как мы Ее зовем

    в молитвах: Благодатная Мария!

    Но странен слуху был той речи звук:

    не лепет губ, и языка, и неба,

    в котором столько влажности, не выдох

    из глуби легких, кровяным теплом

    согретых, и не шум из недр гортани,--

    но так, как будто свет заговорил;

    звучание без плоти и без крови,

    легчайшее, каким звезда звезду

    могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"

    Звучала речь, как бы поющий свет:

    "О, Благодатная -- Господь с Тобою --

    между женами Ты благословенна --"

    Учтивость неба? Ум, осиль: Того,

    Кто создал небеса. Коль эта весть

    правдива, через Вестника Творец

    приветствует творение. Ужель

    вернулось время на заре времен

    неоскверненной: миг, когда судил

    Создатель о земле Своей: "Добро

    зело",-- и ликовали звезды? Где ж

    проклятие земле? Где, дочерь Евы?

    И все легло на острие меча.

    О, лезвие, что пронизало разум до

    сердцевины. Ты, что призвана:

    как знать, что это не соблазн? Как знать,

    что это не зиянье древней бездны

    безумит мысль? Что это не глумленье

    из-за пределов мира, из-за грани

    последнего запрета?

    Сколько дев

    языческих, в чьем девстве -- пустота

    безлюбия, на горделивых башнях

    заждались гостя звездного, чтоб он

    согрел их холод, женскую смесив

    с огнем небесным кровь; из века в век

    сидели по затворам Вавилона

    служанки злого таинства, невесты

    небытия; и молвилась молва

    о высотах Ермонских, где сходили

    для странных браков к дочерям людей

    во славе неземные женихи,

    премудрые,-- и покарал потоп

    их древний грех.

    Но здесь -- иная Дева,

    в чьей чистоте -- вся ревность всех пророков

    Израиля, вся ярость Илии,

    расторгнувшая сеть Астарты; Дева,

    возросшая под заповедью той,

    что верному велит: не принимать

    языческого бреда о Невесте

    превознесенной. Разве не навек

    отсечено запретное?

    Но Вестник

    уже заговорил опять, и речь

    его была прозрачна, словно грань

    между камней твердейшего, и так

    учительно ясна, чтобы воззвать

    из оторопи ум, смиряя дрожь:

    "Не бойся, Мариам; Ты не должна

    страшиться, ибо милость велика

    Тебе от Бога".

    О, не лесть: ни слова

    о славе звездной: все о Боге, только

    о Боге. Испытуется душа:

    воистину ли веруешь, что Бог

    есть Милостивый? -- и дает ответ:

    воистину! До самой глубины:

    воистину! Из сердцевины сердца:

    воистину! Как бы младенца плач,

    стихает смута мыслей, и покой

    нисходит. Тот, кто в Боге утвержден,

    да не подвижется. О, милость, милость,

    как ты тверда.

    И вновь слова звучат

    и ум внимает:

    "Ты зачнешь во чреве,

    И Сын родится от Тебя, и дашь

    Ему Ты имя: Иисус -- Господь

    спасает".

    Имя силы, что во дни

    Навиновы гремело. Солнце, стань

    над Гаваоном и луна -- над долом

    Аиалон!

    "И будет Он велик,

    и назовут Его правдиво Сыном

    Всевышнего; и даст Ему Господь

    престол Давида, пращура Его,

    и воцарится Он над всем народом

    избрания, и царствию Его

    конца не будет".

    Нет, о, нет конца

    отверстой глуби света. Солнце правды,

    от века чаянное, восстает

    возрадовать народы; на возврат

    обращена река времен, и царство

    восстановлено во славе, как во дни

    начальные. О, слава, слава -- злато

    без примеси, без порчи: наконец,

    о, наконец Господь в Своем дому --

    хозяин, и сбываются слова

    обетований. Он приходит -- Тот,

    чье имя чудно: Отрок, Отрасль -- тонкий

    росток процветший, царственный побег

    от корня благородного; о Ком

    порой в загадках, а порой с нежданным

    дерзанием от века весть несли

    сжигаемые вестью; Тот, пред Кем

    в великом страхе лица сокрывают

    Шестикрылатые --

    Но в тишине

    неимоверной ясно слышен голос

    Отроковицы -- ломкий звук земли

    над бездной неземного; и слова

    текут -- студеный и прозрачный ток

    трезвейшей влаги: Внятен в тишине,

    меж: голых стен, меж четырех углов

    вопрос:

    "Как это будет, если Я

    не знаю мужа?"

    -- Голос человека

    пред крутизной всего, что с человеком

    так несоизмеримо. О, зарок

    стыдливости: блюдут ли небеса,

    что человек блюдет? Не пощадит --

    иль пощадит Незримый волю Девы

    и выбор Девы? О, святой затвор

    обета, в тесноте телесной жизни

    хранимого; о, как он устоит

    перед безмерностию, что границ

    не знает? Наставляемой мольба

    о наставлении: "как это будет?" --

    Дверь мороку закрыта. То, что Божье,

    откроет только Бог. На все судил

    Он времена: "Мои пути -- не ваши

    пути". Господне слово твердо. Тайну

    гадания не разрешат. Не тем,

    кто испытует Божий мрак, себя

    обманывая сами, свой ответ

    безмолвию подсказывая, бездне

    нашептывая,-- тем, кто об ответе

    всей слезной болью молит, всей своей

    неразделенной волей, подается

    ответ.

    И Вестник говорит, и вновь

    внимает Наставляемая, ум

    к молчанию понудив:

    "Дух Святой --

    тот Огнь живой, что на заре времен

    витал над бездной, из небытия

    тварь воззывая, возгревая вод

    глубь девственную,-- снидет на Тебя;

    и примет в сень Свою Тебя, укрыв

    как бы покровом Скинии, крыла

    Шехины простирая над Тобой,

    неотлучима от Тебя, как Столп

    святой -- в ночи, во дни -- неотлучим

    был от Израиля, как слава та,

    что осияла новозданный Храм

    и соприсущной стала, раз один

    в покой войдя,-- так осенит Тебя

    Всевышнего всезиждущая сила".

    О, сила. Тот, чье имя -- Божья сила,

    учил о Силе, что для всякой силы

    дает исток. Господень ли глагол

    без силы будет? Сила ль изнеможет

    перед немыслимым, как наша мысль

    изнемогает?

    Длилось, длилось слово

    учительное Вестника -- и вот

    что чудно было:

    ангельская речь--

    как бы не речь, а луч, как бы звезда,

    глаголющая -- что же возвещала

    она теперь? Какой брала пример

    для проповеди? Чудо -- о, но чудо

    житейское; для слуха Девы -- весть

    семейная, как искони ведется

    между людьми, в стесненной теплоте

    плотского, родового бытия,

    где жены в участи замужней ждут

    рождения дитяти, где неплодным

    лишь слезы уготованы. И Дева

    семейной вести в ангельских устах

    внимала -- делу силы Божьей.

    "Вот

    Елисавета, сродница Твоя,

    бесплодной нарицаемая, сына

    в преклонных летах зачала; и месяц

    уже шестой ее надеждам".

    Знак

    так близок для Внимающей, да будет

    Ей легче видеть: как для Бога все

    возможно -- и другое: как примера

    смирение -- той старицы стыдливо

    таимая, в укроме тишины

    лелеемая радость -- гонит прочь

    все призраки, все тени, все подобья

    соблазна древнего. Недоуменье

    ушло, и твердо стало сердце, словно

    Господней силой огражденный град.

    И совершилось то, что совершилось:

    как бы свидетель правомочный, Вестник

    внимал, внимали небеса небес,

    внимала преисподняя, когда

    слова сумела выговорить Дева

    единственные, что звучат, вовеки

    не умолкая, через тьму времен

    глухонемую:

    "Се, Раба Господня;

    да будет Мне по слову Твоему".

    И Ангел от Марии отошел.

Оставить комментарий